Стоп.
Ничего это не значит. Ему ли не знать, как работают подобные механизмы? Они подкармливаются коварной природой слухов и сплетен. Питаются человеческим желанием верить, инстинктивным стремлением прислушаться к чужому мнению и убежденностью, что если кто-то говорит тебе что-то в лицо уверенным тоном, значит, это правда…
Слава богу, по роду деятельности он с этим неплохо знаком.
Болджер оглядывается. Лидер оппозиции угрожающе трясет пальцем в сторону правительственных скамеек.
— И более того, позвольте высказать премьеру следующее…
Лидер оппозиции брызжет слюной во все стороны. Зато у Болджера во рту пустыня. Прошлой ночью он почти не спал, а с утра не переставая пьет кофе.
Он ерзает.
Что тут скажешь? Даже если про Фрэнка все правда, ему понятны их действия. Не замни они тогда эту историю, он не сидел бы сейчас в парламенте.
А что, если история воскреснет? Кошмар, пиар-катастрофа. Наплевать, что недоказуемо. Подобный скандал, этакий Чаппаквидик для бедных,[51] угробит его последние шансы на выход из нынешнего кризиса.
И хрен бы с ним. Его больше всего злит и бесит, что в свете новой информации все получает новое прочтение. Не только та трагедия, но и эта жизнь: его собственная биография, причины, побудившие его прийти в политику.
Кстати, о том, что бесит.
Причем уже давно. Все двадцать пять лет он чувствовал обиду на отца, так грубо навязавшего свое желание, разочарование оттого, что приходится заниматься, в сущности, не своим делом, горечь утраты лучшей участи — жизни, которая могла бы быть и уже была у него — в Бостоне.
Прошло уже двадцать пять лет, а у него до сих пор болит. Он вспоминает молодость, идеалы, как все его тогда влекло: жара, богемный бостонский Кембридж, диковинные штуки на прилавках Фенюэл-Холла[52] (во всяком случае, ему они казались диковинными), его квартира на Комм-авеню, коллеги по юридической конторе, разговоры, женщины.
Уже не говоря о будущих заработках.
Ларри мечтал остаться, и, если бы ему тогда сказали правду, пусть неточную, пусть только предполагаемую, если б сказали, что Фрэнк сел в машину пьяный, как сука, и угробил троих людей и себя горемычного, — он бы остался. Это дало бы ему моральное преимущество, рычаг отпора, мужество, чтобы противостоять отцу.
Все могло бы сложиться совсем иначе. Так стоит ли удивляться, что он слегка сорвался?
В своем секторе лидер оппозиции закругляется с выступлением, которое потом одна из передовиц охарактеризует как «скорее не вопрос, а очередь подпунктов из Калашникова».
Он садится. Встает тишек.
Болджер и другие рефлекторно ерзают.
Тишек откашливается.
Болджер собирается.
Чем бы ни закончилась сегодняшняя баталия, он это так не оставит. Тихо наведет справки. Прошерстит архивы. Поговорит с людьми. Возможно, съездит в дом престарелых в Уиклоу — побеседует с отцом.
Ему нужна правда.
Потом он слегка поворачивает вправо голову и переключается.
— Депутат, перед тем как ответить на ваш… мм… вопрос, — начинает тишек, — я бы хотел во всеуслышание заявить, что Лоренс Болджер — государственный служащий высочайшего калибра, цельная натура и мой многоуважаемый коллега…
Он замечает их издалека. Только они появляются на том конце Эшлиф-авеню, как сердце его уходит в пятки. Скоро девять, сумерки, но улица спального района хорошо освещена: сомнений быть не может.
Дермот замедляет шаг и вздыхает.
Он ждал чего-то подобного. И даже каким-то несусветным образом почти что рад. Он узнает парня слева. Глаза-бусинки и джинсовая куртка; только сегодня тот не в куртке, а в пальто. Парень справа — высокий, одет в теплый спортивный костюм.
Дермот идет домой; в руке портфель. Он всего на пару сотен ярдов отошел от станции. Нынче он уходит с работы как можно позже: пытается поменьше общаться с Клер и девочками. Конечно, это бред и не метод, но по-другому сейчас никак.
Он быстро оглядывается, смотрит по сторонам. На улице тихо, кустисто, пустынно.
Ужас!
Он почти дошел до перекрестка Эшлиф-авеню с Эшлиф-драйв. Там сворачиваешь направо, и через пару сотен ярдов ты дома.
Кошмар! Если он продолжит с той же скоростью, то как раз на углу они и сойдутся.
Может, развернуться? Пойти обратно к станции?
В глазах темнеет. Его тошнит.
— Дермот?
Что они вообще тут забыли? Это из-за того, что он разговаривал с Джиной Рафферти? Конечно.
Парень с глазами-бусинками — теперь он на несколько шагов опережает напарника — направляется к противоположному углу.
Дермот давится собственной блевотиной.
Он чертов трус и ненавидит себя за это. Последние две недели его переполняет страшная ненависть к самому себе: в жизни он не испытывал таких сильных эмоций. Она сильнее горя, вызванного смертью матери, сильнее любви к Клер, сильнее радости, пришедшей в его мир с рождением дочерей.
И это так непростительно убого, что Дермоту хочется провалиться под землю.
Поэтому, как только парень-бусинка делает шаг с тротуара на дорогу, в мозгу Дермота раздается щелчок.
Он вдруг отчетливо видит, что его главная задача — ни за что на свете не пустить парней на Эшлиф-драйв, не дать им ни на шаг приблизиться к его дому, его семье.
Он смотрит влево.
Через дорогу от него два дома; между ними узкий, огражденный стенами проулок, выводящий на Бристол-Террас.
Он срывается с места и мчится туда; естественно, они последуют за ним.
Через несколько секунд он уже в проулке, бежит, задыхается, борется с желанием оглянуться.
— Эй! Стой! Эй!
Так, навскидку, сложно оценить, насколько они отстали, поэтому он на секунду сдается — оглядывается, — но не просто так, а со смыслом. В развороте он вкладывает в руку всю свою богатырскую силу и кидает назад портфель. Будем надеяться, что кто-нибудь из двоих о него споткнется. В замахе он успевает заметить парня в пальто. Потом слышит «хрясь» и понимает, что, видимо, портфель угодил в грудь или плечи парня в спортивном костюме. Потом звучит громкое «А-а… хрена себе!».
Через мгновение Дермот выскакивает из проулка, но поскольку бежит он не разбирая дороги, то врезается в арку, отделяющую дорожку от большой улицы.
У него бешено стучит в висках. С чего бы? Наверное, кровь прилила к голове. Наверное, откуда ему знать. Но через стук и грохот он слышит:
— Стой!.. Подожди!.. Да стой же ты!
На все это накладывается еще какой-то звук, но Дермот так никогда и не узнает, что это был шум мотора. Ровно в эту секунду он поскальзывается в луже масла и падает вбок; голова его при этом входит в хромированную решетку внедорожника.
На следующее утро около двенадцати Марк Гриффин подъезжает к дому тети Лилли. Почему-то паркуется на противоположной стороне улицы — за несколько домов. Сидит в машине. Отсюда прекрасный вид на входную дверь. Он ждет. Стоит яркое звонкое утро. Улица с ее деревьями и коттеджами залита солнцем. Какое счастье, что сегодня он избавлен от похмелья. Но ощущения все равно отвратные. Ему плохо, его колотит, он теряет человеческий облик.
Вскоре показывается тетя Лилли. Она закрывает входную дверь и идет по дорожке. На ней темно-синее пальто и шарф в огурцах. Под мышкой — сложенная хозяйственная сумка. От ворот она сворачивает налево и направляется в магазин, расположенный за пятнадцать минут отсюда.
Марк внимательно наблюдает, как она проходит мимо. Потом отслеживает в боковом зеркале, как удаляется, пока наконец не исчезает из виду.
Через несколько минут он своим ключом отпирает дверь в дом. Поднимается наверх и сразу же направляется в маленькую боковую комнатку, служившую дяде кабинетом. Здесь стол, компьютер, стул, секретер, платяной шкаф и куча коробок: часть тетя Лилли пыталась разобрать, но безуспешно.
Он открывает первый ящик секретера, роется. Предмет поиска он представляет себе весьма приблизительно. Он вспомнил о нем вчера; вспомнил, как дядя много лет назад кому-то рассказывал, а он случайно услышал. Тогда ему стало любопытно, а потом он как-то подзабыл. Случилось это в праздник: то ли в Рождество, то ли в чей-то день рождения. Дядя разговаривал с кем-то. В гостиной. Деталей Марк не помнит. Он только помнит, что дядя сказал: «Нет-нет, ну что вы! Мы с Тони были непохожи, как день и ночь. Причем он день, а я ночь. — Над этим посмеялись, а дядя потом добавил: — У меня есть куча фотографий. Пылятся где-то; надо бы найти».
Слова вдруг всплыли вчера в сознании, мучимом диким похмельем. Потребовалось некоторое время на то, чтобы их переварить и усвоить. Зато, когда он с этим справился, ему показалось, что он проснулся от навязчивого сна длиной в годы.
Он открывает второй ящик секретера.
