— Ну, с вами, уважаемая, этого не произойдет, — добродушно продолжил дискуссию Погорелов.
— Майор, не надо диспута, — прервал его Меркулов. — Приступим к делу!
Он вытащил из своего следственного чемодана постановление на обыск. Соя-Серко, почти не глядя, расписалась. Мы стали одну за другой обыскивать все комнаты и помещения этой огромной, прекрасно обставленной квартиры.
Меркулов, сняв не только пальто, но и форменный китель, делал самую черную работу: проверял стояк в туалете, шарил в плите, ползал под диванами. Бусинки пота уже выступили на его лбу, на щеке чернела сажа. Но шеф не унывал. Я знал, что аристократ Меркулов скучает лишь от безделья, работа всегда веселит его.
Я возился в обширной библиотеке Соя-Серко. Меркулов острил:
— Работайте, работайте, милорд! Чем ленивее человек, тем больше его труд похож на подвиг!
Я не принял его шутливого тона и сказал вполголоса:
— Того, чего мы ищем, тут нет. Тут только проза, поэзия и прочие жанры.
Меркулов усмехнулся:
— Эх, милорд, милорд! Разве вы не знаете, все жанры хороши, кроме прозы жизни?
«Что это с ним сегодня? — подумал я. — Чего это он так расшалился, говорит одними афоризмами! К добру ли это?»
Поручив мне стеллаж с классикой, Меркулов склонился над полкой с дореволюционными изданиями. Прошел час. Лишь мелодичный звон часов в гостиной напоминал о бренности нашего существования. Я перебирал увесистые тома Толстого, Бальзака, Диккенса, Теккерея. Меркулов же не спеша, как бы смакуя, листал «Учреждение судебных установлений», «Курс истории русской литература XIX века», роман Чарской. Время от времени, словно книголюбы в книжной лавке, мы обменивались репликами.
— Взгляните! Первое издание «Двенадцати стульев»!
— Что стулья! — отвечал Меркулов. — Догадайтесь, что у меня в руках? Брюсов! Первая книжица стихов! Вот это действительно — редкость!
В литбеседе промелькнуло ещё полчаса. Листая все эти книги, альбомы с марками, открытками, я думал: «А эта дама, черт побери, просто какой-то граф Монте-Кристо в юбке! Какие же у нее несметные сокровища! Интересно, на сколько тысяч все это тянет?»
Именно в этот момент Меркулов произнес: «Кон-фа-бу-ля-ция»! Честно говоря, я никогда не слышал этого слова. Произнесено оно было громко и по слогам, явно чтобы привлечь наше внимание. И он достиг результата. Мы все, словно по команде, повернули головы в его сторону. Физиономия Меркулова сохраняла серьезность, но смешинки в глазах выдали его. Я понял. Меркулов начинает свое очередное представление. ещё не была ясна причина розыгрыша, но то, что сейчас будет выдан небольшой скетч, я уже догадался, зная прошлые штучки советника юстиции Меркулова.
Скорее всего, чувствовал я, он что-то надыбал. Хочет закрепить какое то доказательство. На следственном языке это означает — «внесение в протокол обнаруженной на глазах обвиняемых и понятых какой-нибудь важной улики».
Произнеся «кон-фа-бу-ля-ция», Меркулов выдержал хорошую паузу и потом сказал:
— Товарищи, да и вы, Алла Александровна, подойдите-ка, пожалуйста, поближе!
Участники обыска — и майор Погорелов в расхристанной рубахе, и понятой — бритоголовый дядька в полувоенном френче, и понятая — аппетитная курносая блондинка в цветастом платье, все разом двинулись к полке, возле которой стоял следователь Меркулов.
— Алла Александровна, — персонально обратившись к Соя-Серко, сказал Меркулов, — вы, как я уже понял, человек начитанный. Объясните, пожалуйста, моему помощнику, что такое конфабуляция! Сможете?
— Почему бы нет? Объясню! — запахнув на груди атласный халат, ответила Алла Александровна. — Конфабуляция, вы слушаете меня, Александр Борисович? Это — своеобразное психическое заболевание. Это стремление выдавать желаемое за действительное. Понятно?
— Понял, — серьезно ответил я.
Она добавила:
— По-моему, этой болезнью страдают некоторые товарищи. Из наших доблестных рабоче-крестьянских органов! Хотя пора бы и вылечиться от этой хвори. Со сталинских времен все-таки тридцать лет прошло!
Меркулов не среагировал на «сталинские времена».
— Благодарю вас, Алла Александровна! Вы совершенно правильно все объяснили. Товарищ Турецкий теперь на всю жизнь запомнит, что такое конфабуляция, и не будет принимать желаемое за действительное!
Как бы автоматически, Меркулов снял с полки очередной том. Это была подборка журнала «Нива» за 1913 год, вделанная для сохранности в толстый прочный дерматиновый переплет. Мы все наблюдали за действиями Меркулова. Он стал листать журнал, страницу за страницей. Мелькали глянцевые снимки, четкие иллюстрации, красиво оформленные статьи. То была дореволюционная, непонятная Россия. Когда Меркулов пролистал «Ниву» до корки, он неожиданно перевернул журнал вверх тормашками. На ковер с мягким звоном упала бело-зеленая открытка. Я нагнулся и поднял тонкий, но тяжелый металлический брусок. На углах «открытки» стояла цифра «100». Какие-то черно-белые надписи были выполнены на английском языке, а посредине красовался овальный портрет добродушного старика с двойным подбородком. Присмотревшись, я прочитал «Франклин» в зеркальном изображении. Мамочка моя, да это же клише стодолларовой банкноты! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
Я глянул на Меркулова. Он все ещё держал в руках журнал, подняв его высоко перед собой, как бы для всеобщего обозрения. В толстом переплете была сделана выемка размером с клише. Следователь по особо важным делам пристально смотрел в расширенные от страха глаза Соя-Серко:
— Откуда это у вас, Алла Александровна?
24 ноября 1982 года
В меркуловском кабинете накурено было невероятно. Дым от «Беломора» и «Дымка» стелился такими плотными, едкими слоями, что у меня сразу же, как только я вошел в кабинет, заслезились глаза, и я бросился открывать окно. Увлеченные беседой о наложении микрочастиц каких-то волокон, Меркулов и Грязнов не заметили ни моего прихода, ни открытого окна. Я разделся, сел за свой стол и стал слушать.
Это только в детективном романе — чем неожиданнее разгадка под занавес, тем интереснее, эффективнее чтиво. В настоящем следственном деле все не так, разгадка готовится по крупицам. И задача следователя вовсе не в том, чтобы придумать выигрышный ход, как думают некоторые писатели детективов, никогда не видевшие живого дела, а в том, чтобы не упустить ни одного факта или обстоятельства, подбрасываемых действительностью, вытаскивать рациональные зерна из огромных куч навоза, анализировать, сопоставлять, принимать решения, делать выводы. И мой князь Меркулов был не выдуманный, а всамделишний следователь. И вместо придумывания всяких там хитромудрых штук просто много работал. Не жалел себя. И других тоже…
В понедельник после хоккея Меркулов разыскал по телефону заместителя начальника Сокольнического угро подполковника Братишку, который, согласно инструкции, был ответственным за раскрытие убийства в Сокольниках. Подполковник явился на полночное свидание вооруженным различными отмычками. Предстояло отворить тяжелые запоры в квартире на Котельнической набережной, где жил Владимир Казаков-Крамаренко. Вообще-то, не мешало иметь постановление на обыск, санкционированный прокурором Москвы. Но Братишку никогда не волновал факт нарушения Конституции. Меркулова эта проблема волновала лишь отчасти: если в квартире Казакова найдется что-нибудь стоящее, то можно будет прикрыться 168 статьей процессуального кодекса: «в случаях, не терпящих отлагательства, обыск может быть произведен без санкции прокурора, но с последующим сообщением прокурору в суточный срок о произведенном обыске». Если они ничего не найдут, прокурору совсем не обязательно знать об обыске. Зачем волновать начальство понапрасну…
Братишка, словно натренированный вор-домушник,[4] за пару минут ловко справился с замками. Огромное помещение, состоящее из двух спаренных трехкомнатных квартир, было уставлено дорогой, но жутко безвкусной мебелью: на золотистых плюшевых диванах алели маки величиной с футбольный мяч, русалки дудели в какие-то немыслимые инструменты на гардинах цвета «бордо». При взгляде на стоявший в углу чешский бар Меркулову стало почти дурно: лицевая сторона бара была обтянута плотной желтой материей, на которой в неприличном танце сплетались не то головастики, не то сперматозоиды, увиденные в микроскоп. В столовой был накрыт стол к обеду на шесть человек — видно, Казаков ожидал к воскресному ужину приличное общество. В хрустале бокалов отражался свет хрустальной люстры. Братишка «снял пробу» с английского джина, стоящего среди батареи импортных спиртных напитков, и разочарованно скривился от недостаточной крепости.
