— Того, подставного, попросту убивают, — закончил за него Никитин.
— Да, но я об этом не знал. Честное слово, даже предположить не мог ничего подобного! Я…
— Подождите, — перебил его Андрей, — но как же эти люди соглашались?
— Вот тут-то они и применяли мой метод. Подыскивали подходящую кандидатуру и подвергали глубокой обработке. Видите ли, в глубинах сознания каждого имеется вина за совершенное преступление — некая травма, о которой человек помнить не помнит в обычном состоянии, но которую можно извлечь из подсознания. У нормального человека вина эта ошибочна — то есть человек не совершал никакого преступления, но, возможно, когда-то (в молодости, в детстве, чуть ли не в младенчестве) прочувствовал его. В состоянии транса происходит «извлечение»: человек переживает, как наяву, свое преступление, во всех подробностях, в мельчайших деталях. Он помнит об этом и при пробуждении, и не просто помнит, но и нисколько не сомневается в своей виновности. Вторым этапом воздействия становится доведение до самоубийства при помощи ультразвуковых волн. Небольшой по размеру аппарат устанавливается в квартире потенциальной жертвы. Самоубийство выглядит совершенно достоверным: жертва пишет записку (добровольно, без всякого принуждения — любая графологическая экспертиза это подтвердит) и кончает жизнь, по-настоящему, не в представлениях, реально кончает. Понимаете? И вот в чем состоит еще один фокус: ультразвуковые волны обладают еще одним «полезным» эффектом: жертва испытывает страх, этот страх гонит ее из дому, так что самоубийство всегда совершается где-нибудь в другом месте. Жертва переживает частичную смерть, а затем ее «воскрешают» и предлагают начать новую жизнь по новым документам в новом городе. Иногда, если в этом есть необходимость, сообщают, что срок жизни ограничен. Отказаться жертва не может, потому что, вопервых, хочет жить любой ценой, во-вторых, помнит, что убийца, если откажется, преступление предадут огласке. А впрочем, в открытую действуют редко. Так произошло и с Людмилой Герасимовой. Я ничего об этом не знал, да и… никогда бы на такое не согласился. Когда подошел ее срок, то есть когда я попросил о выписке Леночки, они придумали следующий план: Евгений знакомится с Людмилой, «влюбляет» ее в себя, обещает жениться (о том, что он ее муж по паспорту, она не догадывается), они переезжают в другой город. Где-то в пути от нее избавляются, и в другой город переезжает новая (а вернее, старая) семья Кирюшиных — моя Лена и Евгений. Но когда Евгения убивают, план приходится срочно менять — играть почти в открытую. Тогда-то к Людмиле и приходит человек Дементьева и назначает срок в две недели. Им важно было, чтобы она естественным образом уволилась с работы и переехала.
Вот, собственно, я вам все рассказал. — Профессор поднялся. Андрей выключил камеру и тоже встал. Самсонов вздохнул с облегчением и одобрительно покивал. — Им, — зашептал он, показывая глазами на дверь, — милиции, я бы не смог. А так все-таки с человеком поговорил.
— Напрасно вы так, — попытался защитить милицию Никитин, хоть и прекрасно понимал Самсонова. — Например, майор Бородин — прекрасный человек, с ним бы вы вполне нашли общий язык.
— Нет, не нашел бы. Не верю я нашим государственным органам. И всю систему… ненавижу. Это оно, государство, довело меня до этого! Я, законопослушный человек, благодаря государству стал фактически сообщником преступников. А теперь клинику закроют, что станется с моими пациентами, подумать страшно.
— Ну… может быть, теперь и можно будет добиться программы, — не очень уверенно попытался он утешить Самсонова, потому что и сам не верил в государственную справедливость и мудрость.
Не верил. Но и методы профессора принять и понять не мог. Жертвы, которые были принесены во имя гуманнейшей цели, не оправдывали себя, путь, который прошел он, пытаясь избавить человечество от зверя в себе, был путем постепенного превращения самого себя в зверя.
Они вышли из музыкально-игрового зала. Омоновец надел на профессора Самсонова наручники и повел по коридору.
Я ничего не хочу брать с собой из чужой жизни, которая продлилась пять лет. Даже воспоминаний. Обжигающий кофе привокзального бара, шум толпы, проходящей мимо, плывущий, раздающийся эхом голос диспетчера и улыбка Андрея Никитина — вот и все, что останется от этого города. Возможно, когда-нибудь я забуду и это. Встанет картина: кофе, шум, голос, улыбка. Я спрошу себя: где, когда это было? И не смогу вспомнить.
Пять лет… Что ж, они кончились. Благополучно, как осень, не перешедшая в дату моей смерти. Я не умерла второго декабря. Сумела пережить и зиму: суд над создателем самой гуманной теории профессором Самсоновым и над теми, кто действительно был виновен, самоубийство Страховой, свое новое рождение (не знаю, как это устроилось, но Андрей вместе с Ильей Бородиным восстановили мой статускво). Я снова Людмила Герасимова, очищенная от грехов, не совершенных мною.
Пять лет… Я стерла их, как стирают мутный слой пыли с зеркала. Скоро придет мой поезд. Остается так мало времени, что даже кофе не успеет остыть, а улыбка Андрея Никитина не полиняет от томительно долгих проводов.
Пять лет… Я чиста и ни в чем не виновна: не убивала ребенка, не убивала себя. Мартовский пронзительный ветер загнал нас с перрона в бар. Пар от кофе обжигает раздраженную на ветру кожу. Андрей улыбается… Я отвечаю ему улыбкой: говорить больше не о чем, — и, чтобы заполнить возникшую паузу, запускаю руку в сумку. И натыкаюсь на гладкую холодную пластмассу. Последнее незавершенное дело. Чуть не забыла.
— Андрей, вам нравится Элюар? — спрашиваю я его отстраненным, ничуть не заинтересованным тоном. Он смотрит на меня непонимающе. — А вашей жене, Насте, нравится Элюар в исполнении Градского?
— Элюар? — Он смущенно протирает очки и опять улыбается. Я достаю из сумки диск и протягиваю ему. — Хотите мне сделать подарок?
— Да, просто подарок, без всякого подтекста.
— Подарки не бывают без подтекста, — говорит Андрей, и улыбка его становится какой-то лукаво-озорной. Кажется, он догадался. — Что ж, я его принимаю. Спасибо. Просто спасибо, тоже без всякого подтекста.
Мой поезд пришел. Объявляют посадку. Мы выходим из бара, мы идем на перрон. Я бросаю прощальный взгляд на этот город, на людей, остающихся в нем. Торопливая толпа…
Вхожу в вагон. Сейчас поезд тронется.
— Счастливого пути! — кричит с перрона Андрей.
Соглашаясь, киваю: путь мой будет счастливым, ведь я возвращаюсь домой.
