— Я не хочу впутывать его в это дело. — Голос ее сделался заметно холоднее.
— Да, конечно.
Миль десять мы проехали в задумчивом молчании. Наконец она спросила:
— Вы сможете найти другую лошадь к пятнице?
— Могу попробовать.
— Попробуйте.
— А если у меня получится, вы можете гарантировать, что меня не огреют по голове и не отберут ее, как в этот раз?
— А я думала, жокеи — люди отважные, — заметила она.
После этого обидного замечания мы молчали еще миль пять. Потом она спросила:
— Вы этих людей не знаете?
— Нет.
— Но они-то вас знают. Они знали про ваше плечо.
— Да.
— Вы об этом уже думали, да? — Она казалась разочарованной.
— Угу.
Я осторожно проехал по оживленным лондонским улицам и остановился у гостиницы «Беркли», где жила Керри Сэндерс.
— Зайдемте ко мне, выпьем, — предложила она. — Судя по вашему виду, вам не помешает.
— Э-э...
— Да ладно, идемте! — сказала она. — Не съем я вас! Я улыбнулся.
— Ну, хорошо.
Окна ее номера выходили на Гайд-парк. По скаковой дорожке двигалась вереница пони, группка всадников упражнялась в выездке. Лучи заходящего солнца озаряли сиренево-голубую гостиную, отчетливо вырисовывая кубики льда у нас в стаканах.
Мой выбор ее разочаровал.
— Вы уверены, что будете пить эту кока-колу?
— Она мне нравится.
— Но когда я предлагала выпить, я имела в виду именно выпивку...
— Мне пить хочется, — доступно объяснил я. — И голова болит. И к тому же я за рулем.
— А-а! — Она смягчилась. — Понимаю. Я сел, не дожидаясь приглашения. Мне, конечно, было не привыкать к ударам по голове, но это был первый за последние три года, и я обнаружил, что за это время успел отвыкнуть.
Керри Сэндерс сняла свое великолепное, но запачканное пальто. Ее костюм отличался той простотой, какую могут позволить себе только очень богатые люди, а фигура, которую он обтягивал, была выше всяких похвал. Она приняла мое молчаливое восхищение как должное, словно этого требовала простая учтивость.
— Так, — сказала она. — Вы ни черта не сказали о том, что с нами произошло. Теперь я хочу, чтобы вы объяснили, что это могли быть за люди.
Я отхлебнул шипучей газировки и осторожно покачал головой.
— Понятия не имею.
— Но вы должны хотя бы догадываться!
— Нет... — Я помолчал. — Вы никому не говорили, что едете на аукцион в Аскоте? Не упоминали мое имя? Не упоминали о Катафалке?
— Послушайте, — возразила она, — они же напали на вас, а не на меня!
— Откуда нам знать?
— Ну как же? Ваше плечо...
— Ваша лошадь.
Она беспокойно встала, пересекла комнату, бросила пальто на стул, вернулась. Изящные сапожки были в грязных разводах и на светлом розовато-лиловом ковре смотрелись неуместно.
— Я говорила, может быть, троим, — сказала она. — Во-первых, Паули Текса.
Я кивнул. Паули Текса — это тот американец, который дал Керри Сэндерс мой телефон.
— Паули сказал, что вы — честный барышник, а это такая же редкость, как хорошая погода в воскресенье.
— Спасибо.
— Потом я еще сказала тому парню, который делал мне укладку, — задумчиво продолжала она.
— Какому парню?
— Ну, парикмахеру. Тут, в гостинице, есть парикмахерская...
— А-а.
— А вчера я обедала с Мэдж... С леди Роскоммон. Это просто моя подруга.
Она неожиданно уселась в стоявшее напротив кресло с обивкой из бело-голубого ситца. Большая порция джина и коньяка заставила ее щеки разрумяниться и слегка смягчила несколько диктаторские манеры. Пожалуй, сейчас она впервые увидела во мне человека, а не просто нерадивого работника, который не справился с поручением.
— Не хотите снять куртку? — спросила она.
— Да нет, мне пора...
— Ну ладно... Хотите еще этой чертовой газировки?
— Да, пожалуйста.
Она налила мне еще, принесла стакан, снова села.
— Вы что, никогда не пьете?
— Редко.
— Вы что, алкоголик? — сочувственно спросила она.
Я подумал: странно, что она задает такие интимные вопросы. Но улыбнулся и ответил:
— Нет.
Она вскинула брови.
— Почти все непьющие, кого я знаю, — бывшие алкоголики.
— Я ими восхищаюсь, — ответил я. — Но я не алкоголик. Я с шести лет пристрастился к кока-коле и так и не вырос.
— А-а... — Она потеряла ко мне интерес. — Дома я состою в попечительском совете частной клиники.
— Где лечат алкашей?
Моя грубость ее не затронула.
— Да, мы помогаем людям, у которых проблемы со спиртным.
— И как, получается? Она вздохнула.
— Иногда. Я встал.
— Всем все равно не поможешь. Поставил стакан на стол и направился к двери, не дожидаясь, пока Керри Сэндерс встанет.
— Вы дадите мне знать, когда найдете другую лошадь? — спросила она. Я кивнул.
— И если вам придет в голову что-то насчет этих двоих — тоже.
— Ладно.
Я не спеша доехал до дома и поставил машину в гараж рядом с конюшней. Три лошади нетерпеливо переминались с ноги на ногу в денниках, молчаливо жалуясь на то, что я на час запоздал с вечерней кормежкой. Они были здесь ненадолго — ждали, когда их переправят иностранным покупателям. Это были не мои лошади, но пока что отвечал за них я.
Я поговорил с ними, похлопал их по мордам, вычистил денники, накормил их, напоил, укрыл попонами, чтобы они не замерзли холодной октябрьской ночью, и только после этого позволил себе уйти в дом и заняться своей ноющей головой.
У меня не было жены, которая ждала бы меня с улыбкой на лице и с соблазнительным горячим ужином. Зато у меня был брат...
Его машина стояла в гараже рядом с моей. В доме было темно. Я вошел на кухню, включил свет, вымыл руки горячей водой, всем сердцем желая препоручить моего собственного алкаша Керри Сэндерс и ее частной клинике, где их иногда успешно лечат. К сожалению, это было невозможно.
Он храпел в темной гостиной. Включив свет, я увидел, что он лежит ничком на диване и на ковре рядом с его безвольно свесившейся рукой стоит пустая бутылка из-под виски.
Он напивался не часто. Он очень старался не пить, и, собственно, из-за него-то я и сам не пил. Когда от меня пахло спиртным, он чуял это с другого конца гостиной и начинал беспокоиться. Воздержание не представляло для меня труда, просто иногда бывало неудобно: Керри Сэндерс не одинока в своем представлении о том, что все трезвенники — бывшие алкоголики. Чтобы доказать, что ты не алкоголик, приходится пить, точно так же, как человеку, от природы склонному к холостяцкой жизни, приходится заводить любовные связи.
Мы с братом не близнецы, хотя очень похожи. Он на год старше, на дюйм ниже, красивее меня, и волосы у него более темные. Когда мы были моложе, нас часто путали, но теперь, когда мне тридцать четыре, а ему тридцать пять, такого уже не случается.
Я взял пустую бутылку и выкинул в мусорное ведро. Поджарил себе яичницу, поел на кухне, потом сварил себе кофе, принял аспирин и стал бороться с головной болью и унынием.
Мне есть за что благодарить судьбу. У меня есть дом, конюшня, десять акров загонов, и за два года работы барышником мне наконец начало что-то удаваться. Это плюс. В минус следовало записать неудавшийся брак, брата, сидящего у меня на шее, потому что ни на одной работе он подолгу не задерживался, и ощущение, что Кучерявый — это только макушка айсберга.
Я взял бумагу и ручку и написал в столбик три имени.
Паули Текса.
Парикмахер (его имени я не знал).
Леди Роскоммон (а попросту Мэдж).
Почтенные все люди, отнюдь не пособники грабителей.
Для ровного счета я добавил самое Керри Сэндерс, Николя Бреветта, Константина Бреветта и двоих улыбчивых громил. Что получится, если свести их всех вместе? А получится засада, которую организовал человек, знавший мое слабое место.
Вечер я провел у телефона, пытаясь найти замену Катафалку. Это было не так-то просто. Тренеры лошадей, владельцы которых могли бы их продать, вовсе не стремились с ними расставаться, а я не мог гарантировать, что Николь Бреветт оставит лошадь у прежнего тренера. Связанный словом, данным Керри Сэндерс, я вообще не мог упоминать его имени.
Я еще раз перечитал каталог аукциона в Аскоте на следующий день, но так и не нашел ничего подходящего. В конце концов я вздохнул и обратился к барышнику по имени Ронни Норт, который сказал, что знает подходящую лошадь и может ее достать, если я поделюсь с ним прибылью.
— Сколько? — спросил я.
— Пятьсот.
Это не значило, что лошадь стоит пятьсот фунтов. Это значило, что я должен взять с Керри Сэндерс лишних пятьсот фунтов и отдать эти деньги Норту.
— Это слишком, — сказал я. — Если добудешь мне хорошую лошадь за две тысячи, я дам тебе сотню.
— А не пошел бы ты?..
— Сто пятьдесят.
Я знал, что он все равно купит лошадь за полторы тысячи, а мне ее продаст за три — если Норт не получал на сделке сто процентов прибыли, он считал, что потратил время впустую. Так что для него эти пятьсот сверху — глазурь на тортике.
