— Но это же, наверное, дело давнее? Сейчас здесь всё-таки полиция есть?
— Может, и так, конечно…
Коммивояжёр потёр раскрасневшуюся от выпивки физиономию. В его устах это звучало так, будто было бы совсем недурно, если бы этот варварский обычай сохранился до наших дней.
— Так что? Может, прогуляемся вместе до святилища? Сегодня тут все на празднике как ошалевшие, так что можно запросто любую бабу захомутать, какая понравится. Значит, просто за задницу её приобнимешь и говоришь: «Как насчёт магухаи?» Обычно все отвечают: «Окей!» А «магу» — это по-здешнему и есть самое женское оно.
Коммивояжёр показал рукой, что он имеет в виду. Я вообще-то был не против женского общества. Ещё живы были воспоминания о роскошном нежном теле той китаянки, с которой мы спали в Гонконге. Но в отношении здешних дочерна загорелых островитянок с их злорадным смехом я никакого желания не испытывал. К тому же я порядком устал.
Мой отказ коммивояжёр резко осудил, после чего зашагал один в сторону горы. Обо мне он, наверное, подумал, что с таким каши не сваришь. Что ж, у этого человека, видимо, нервы были покрепче, чем у меня.
Возвращаться в банкетный зал и снова пить тоже не хотелось. Выйдя со двора гостиницы, я отправился к себе в медпункт. Там у меня была комнатушка в шесть татами, где можно было поспать до утра.
Я включил голую лампочку, осмотрелся и как был, в белой рубашке, завалился на выцветшую циновку. На этом острове электричеством можно было пользоваться только до восьми вечера, а стрелка на моих наручных часах уже приближалась к девяти. Лампочка ещё горела — возможно, в виде исключения, по случаю праздника. А может быть, мне как врачу полагалась особая привилегия.
Жара не давала заснуть. К тому же мерный бой барабана страшно действовал на нервы. Обычно у нас во время праздника барабан всегда гремит бодро и радостно, создавая приподнятое настроение, но этот почему-то тарахтел монотонно и уныло, словно шум дождя. Я перевернулся на другой бок, и тут вдруг из приёмного кабинета донеслось мяуканье. Кошек я терпеть не мог. Вскочив на ноги, я ринулся в кабинет и включил свет. Под столом пристроился белый котёнок.
— Брысь! — шуганул я его, но кот только оскалил зубы, не собираясь вылезать из-под стола.
Это меня не на шутку рассердило. Виной тому была не только моя извечная нелюбовь к кошкам, но и все события минувшего дня после моего прибытия на остров, испортившие мне настроение. Я ухватил котёнка за шкирку и без лишних церемоний выкинул за дверь, после чего вернулся на циновку и снова попытался заснуть. Тело охватила ужасная усталость.
— До чего отвратительный остров! — повторял я про себя, проваливаясь в неглубокий сон.
Не знаю, сколько я проспан, но, проснувшись, сразу же понял, что в комнате кто-то есть. Лампочка погасла. Только из открытого окна лился бледный лунный свет. Может быть, оттого, что воздух здесь был прозрачней, чем в Токио, ночью всё вокруг казалось подсвечено призрачным сияньем. Хотя я отчётливо сознавал, что уже проснулся, у меня было странное ощущение, будто сон всё ещё продолжается.
У окна стояла женщина. Я не вскрикнул от неожиданности только потому, что мне казалось, будто я всё ещё в диковинном сне. В сонном оцепенении я смотрел на нежданную гостью. Очень медленно женщина стала стягивать с себя шаровары. Она уже была обнажена по пояс, и в лунном сиянье тяжело колыхались налитые груди. Полностью раздевшись, женщина присела на колени. В это мгновенье, будто освободившись от лунных чар, я поспешно вскочил на ноги. Женщина, словно умоляя о чём-то, молитвенно простёрла ко мне руки. Присмотревшись, я вспомнил, что уже видел это смуглое лицо. Да, это была та самая женщина, что сегодня днём вспарывала живот буревестнику. Я помнил эти округлые пышные бёдра. Но почему она сейчас здесь и почему в таком виде, оставалось для меня загадкой.
Придвинувшись ко мне вплотную, женщина обняла меня за шею и с блаженным видом, словно заклинание, прошептала:
— Воля божья!
От её смуглой кожи пахло морем. Волосы были украшены красным цветком. От этого огромного багряного цветка исходил терпкий сладковатый аромат, обволакивавший меня.
Я хотел было стряхнуть с себя её руки, но женщина не размыкала объятия.
— Воля божья! — повторяла она снова и снова, всё крепче прижимаясь ко мне пышной грудью. Наконец она повалила меня на циновку и оседлала сверху, сдавив тяжёлыми крепкими бёдрами. Кожа её была влажна, будто после дождя.
— Вот уж потешимся с тобой! — усмехнулась ночная гостья.
И тут я увидел в окне чёрта. Весь залит мертвенным лунным светом, он наблюдал за нами.
— Отаки! — позвал чёрт женщину тихим хриплым голосом. — Бог возрадуется!
Будто подбодрившись от этих слов, женщина принялась ещё более рьяно расстёгивать на мне рубашку, прижимаясь всем телом. Под тяжестью женского тела, пахнущего морем, одурманенный ароматом южных цветов, я уже не в силах был противиться и покорился.
Личина чёрта в окне исчезла, но весь я ещё был во власти пережитого ужаса. Между тем женщина со всем усердием, будто свершая священнодействие, всё продолжала мерно раскачиваться, сидя на мне верхом и погрузив в себя моё естество.
Всё это я вспоминал потом как дурной сон, но истинный кошмар начался спустя два дня после той ночи.
Жизнь на острове была однообразна и скучна. Сам не знаю почему, настроение у меня всё время было подавленное донельзя. Хоть я и понимал, что видел тогда в окне вовсе не чёрта, а маску чёрта, которую напялил кто-то из здешних парней, на душе от этого лучше не становилось.
Единственным утешением оставалась дивная природа, но я уже был сыт по горло этим солнечным жаром, от которого темнело в глазах и кружилась голова. Не так уж много я ходил по солнцепёку, но руки и шея успели обгореть, и кожу здорово щипало.
В тот день я наконец разлепил глаза где-то около полудня. Жгучие солнечные лучи играли белёсыми зайчиками на циновке у изголовья. День снова обещал быть жарким. Когда я встал и вышел в приёмный кабинет, там на столе меня ждал завтрак. Моя ночная гостья по имени Отаки ежедневно приносила мне завтрак, обед и ужин. Об этом позаботился староста.
На старинном с виду прямоугольном подносе из чёрного лакированного дерева стояло несколько тарелочек с угощеньем. Для такого бедного острова подобная еда была роскошью. Сюда ведь даже рис завозили с Большой земли, и в подливу со свининой употребляли не местный соус из саговой пальмы, а привозную выжимку из обыкновенных бобов. Меня этим блюдами потчевали, вероятно, чтобы приободрить и воодушевить, но у меня и аппетита почти не было.
Потыкав немного угощение, я отложил палочки, вышел из кабинета и пошёл вдоль берега моря. На песчаном берегу неподалёку от пирса женщины в косынках раскладывали вялиться на солнце только что выпотрошенную рыбу. Весь берег в небольшой бухточке был пропитан рыбным духом.
Женщины за работой размеренно и неторопливо напевали. Это была та самая песня, которую они пели в день моего прибытия на остров, когда тянули лодку на берег. Иногда эту мелодию доносило ветром и до моего медпункта. Коммивояжёр перевёл для меня слова, и звучали они, если верить ему, примерно так:
Эх, потянем всем на радость,
Чтоб у баб на шароварах шнурочки порвались!
Эх, потянем всем на радость,
Чтоб у мужиков их набедренные повязки порвались.
А как работу закончим,
Так потрахаемся всем на радость!
Эх, от души оттянемся!
Если бы я услышал эту песню в Токио, то, наверное, заинтересовался бы и даже увлёкся её примитивной грубой чувственностью. Во всяком случае, вряд ли она могла бы вогнать меня в депрессию. Однако тут, на этом острове, где мне наверняка предстояло её слушать ещё много-много раз, этот монотонный унылый напев страшно действовал на нервы. Для меня, жителя большого города, было в нём что-то неприятное.
Пройдя мимо работающих женщин, я вышел к маленькой бухточке, откуда виднелся коралловый риф. Там были привязаны две лодки-каноэ — красная и белая. В бухточке было безлюдно, и даже песня, которую пели женщины, сюда не долетала — может быть, потому что ветер дул в другом направлении. Над рифом метрах в двухстах от берега вскипали и перекатывались белые гребни. Гладь моря в бухточке была неподвижна, как зеркало. Из-за кораллового рифа веял лёгкий бриз, и, если постоять на месте, пот высыхал от этого дуновения. Я скинул майку и босиком зашёл в воду. Тут было здорово. В прозрачной воде стайками шныряли разноцветные тропические рыбы. Но здешний полицейский меня предупреждал, что не следует ни плавать, ни ходить босиком по воде у берега. В этих морях водились ядовитые рыбы, от укуса которых можно и умереть. Так что от всей красоты здешней природы мне было мало радости.
