Широкое наступление по всему фронту на капиталистические элементы в нашей стране. В бесклассовом обществе не должен существовать и уголовный элемент как особая категория людей. Отсюда какой вывод?
В клубе у нас примерно тысяча стульев. Народу ж набилось гораздо больше: стояли в проходах, сидели на полу перед сценой. Все с напряжением слушали Погребинского.
- И вот я обращаюсь ко всем вам, - продолжал он, - и в первую очередь к "старичкам", организаторам коммуны, славному нашему активу. Руководство ОГПУ на Лубянке приняло решение о значительном увеличении в ближайшие два-три года вашего коллектива. Раньше как мы ставили вопрос? Сделать из вас, вчерашних преступников, трудовых граждан Советского Союза. Думаю, не надо вам доказывать, что это получилось. Вы сами тому живой пример. Но теперь этого мало. Вам надо помочь своим старым "подельщикам", которые сейчас сидят в тюрьмах, лагерях, и, в свою очередь, взять на себя роль воспитателей. Эти "отбросы общества" мы должны перемолоть в коммуне, превратить в полезных людей, влить в ряды рабочего класса. Они должны стать такими же, как вы теперь. Надеюсь, что это задание 6ГПУ вы сумеете выполнить и оправдаете доверие его руководства.
Зал ответил на речь Погребинского дружными аплодисментами.
Кто-то из первого ряда довольно громко сказал:
- Начинается наше "давай-давай"! Машина и та сломается, если ее перегрузить.
Отклика в массе слова эти не нашли. Большинство гордилось тем, что их считали достойными положительно повлиять на бывших сотоварищей, еще находившихся "за буграми", то есть в местах заключения.
Примерно через год в Болшево сразу было принято пятьсот преступников, а несколько месяцев спустя еще триста, И вот тогда-то г ля руководства, актива и вообще для многих коммунаров наступил тяжелый период. Вновь прибывших было почти столько же, сколько и коммунаров, сразу упала дисциплина, начались пьянки, прогулы на производстве, отлынивание от учебы и даже воровство.
И Погребинский, и Кузнецов, и руководители воспитательной части забили тревогу; к ним присоединился актив коммуны, те, кому она была дорога, кто гордился новой жизнью: началась энергичная борьба с нарушителями порядка, разгильдяями, хулиганами.
Нередко у нас выпадали бессонные ночи. Часть оголтелых рецидивистов мы исключили из коммуны, отправили на комиссию МУРа, часть обратно в места заключения и, наконец, нормальная обстановка в Болшове была восстановлена.
Все эти годы я вел дневник, и теперь прибегну к его помощи, приведу отдельные выписки.
14 октября 1931 г.
"Я руковожу "Домом искусства", как его называют шутя. Его еще именуют четырнадцатым корпусом.
Это великолепное новое здание, в котором живет более двухсот человек. Тут самый цвет нашей коммунской самодеятельности. Работают они на разных предприятиях, так что в разное время уходят в свои смены, и шум в доме стоит почти круглые сутки. Забыл сказать: тут еще расселены студенты нашего техникума.
Здание четырехэтажное - первое такое большое в нашем поселке. На самом верху бросили якорь наиболее "горластые" - музыканты духового оркестра.
Этажом ниже - оркестр народных инструментов и среди них горе мое луковое - Борис Данков. Первый и второй этажи занимают остальные "деятели искусства и литературы" : артисты - участники драмкружка, часто выступающие на клубной сцене с самьш широким репертуаром - от Киршона до Островского и Шекспира; художники - члены нашей изостудии ; члены литкружка - в основном поэты. И наконец участники ЦЭКа центрально-эстрадного коллектива.
Для занятий всем, в том числе и студентам, выделены большие просторные помещения, а проще сказать, комнаты, где происходят репетиции, сыгровки.
Чаще других здесь "струнники" - есть слух, что в будущем году состоится Всесоюзный конкурс оркестров народных инструментов, и наши целятся туда попасть.
Рабочий день мой не регламентирован. Частенько начинается с рассвета, а кончается ночью. Ни своего кабинета, ни даже отдельного столика у меня нет. Целыми днями я нахожусь то в четырнадцатом корпусе, то вообще на территории, в случае необходимости меня "ловят" и дома.
Чувствую ли я эту "перегрузку"? Нет. Не чувствую. Все мы, руководители воспитательной частью, работаем "с душой". Да и просто некогда чувствовать.
Выспаться б хорошенько, вот о чем мечтаешь. Хочется нам одного: поднять на ноги, сделать людьми своих подопечных. Я совершенно не замечаю, как бежит время, мне интересно работать. На моих глазах с парней спадает короста. Разве это малая награда за труды?"
27 декабря 1931 г.
"Данков, или, как все называют его, Боб, подошел ко мне на обувной фабрике с просьбой перевести на другую работу. Пусть хоть менее оплачиваемую. Ему надоел станок фрезер-уреза.
- Я сам стал вроде частичкой этого станка, - жаловался он. - Два года трублю... одни и те же движения, одни и те же движения. Понимаешь? Осточертело.
- А как же на одном месте по двадцать лет вкалывают? Возьми вашего мастера...
- Ляпнул! - перебил меня Боб и оттопырил нижнюю губу. Губы у него толстые, красные. - Силен ты, Андреич, насчет ляпнуть! Работяги с пеленок втягиваются, а я чем занимался? Квартиры очищал. Забыл мое социальное происхождение? Домушник. Дай к хомуту привыкнуть... перестану авось взбрыкивать. Ну?
Можешь меня понять?
Я его понял и обещал что-нибудь ему подыскать.
- Пускай хоть зарплата меньше, - обрадовался Боб. - Увидишь, каким хорошим коммунаром буду".
6 января 1932 г.
"Устроил Боба Данкова сторожем в комендатуру.
Заступает в шесть вечера и до восьми утра, после каждой смены - два дня выходных. Лучше пока ничего не нашел.
Он доказал свою способность быть хорошим коммунаром: напился в доску. Отблагодарил. Ну, дружок, даром это тебе не сойдет, посидишь недельки две "на губе". Сколько мне мороки с ним! А парень неплохой, играет на балалайке. Руководитель оркестра народных инструментов Александр Сергеевич Чегодаев хвалит Боба. "Способный. Невзнузданный только".
Бобу двадцать три года. Каштановый чуб, смелый взгляд серых глаз, гибкий, движения немного резкие, как бы нетерпеливые. Любит хорошо одеться, музыкой увлекается всерьез, но часто пропускает сыгровки оркестра. "Невзнузданный".
23 января 1932 г.
"Боб вернулся с Лубянки, где отсидел пятнадцать суток "за веселую житуху". Ходит, посвистывает. Абы на пользу. Как-то поведет себя дальше?"
11 марта 1932 г.
"Решил, что у Боба слишком много свободного времени, поэтому он и куролесит. Два выходных: шутка?
Все работают, а Боб гоняет слоников по коммуне.
И работа ночная. Уследи за ним ночью! Вот и сшибает бутылки.
Иду в комендатуру, приготовился ринуться в бой с комендантом, если попытается не отпустить Боба с работы, скажет, что сторожей нет. Устрою его на другое место: Сергей Петрович Богословский дал согласие.
В комендатуре меня поразили неожиданным известием:
- Данков-то? Спохватились. Шестой день не работает, снят за прогулы.
Будто колом по голове. Обозлился даже, два года с ним бьюсь, и все впустую. Хватит безобразий, гнать надо из коммуны, так и поставлю вопрос.
Совсем решил, а где-то в уголочке сердца жалость к Бобу: парень-то способный и может быть сердечным. Может, еще раз попробовать? Нет: будем исключать".
12 марта 1932 г.
"Пришел Боб ко мне домой и впервые за все время чистосердечно сознался в своих проступках.
- Я ведь знаю, меня нужно гнать из коммуны, я паразит. Я тебя прошу, дай мне возможность еще раз стать человеком, не передавай меня на конфликтную комиссию.
У Боба губы и щеки нервно вздрагивали, нижняя губа отвисла, рот был полузакрыт, лицо красное.
Я ему предложил сесть на диван. Он не послушался, не сел, переминался, в руках держал газету, скрученную в веревку.
- Понимаю я, хочешь жить в коммуне, будь порядочным. Понимаю. Если нарушаешь - катись колбаской по Малой Спасской. Сам не знаю, почему распускаюсь. Я твердо выбрал первое: жить порядочным коммунаром. Можешь еще поверить?
Скрученную газету порвал. Отошел в угол комнаты и не сказал, а прокричал из угла:
- Не везет мне. Свет белый колом встал. Я у тебя как чирей. - На глазах у Боба я увидел слезы. И этого никогда с ним не было. - Я не прошу от тебя, Андреич, сейчас решения. Ты можешь подумать и решить, а мне потом скажешь.
Ну что мне оставалось делать? Я обещал подумать".
15 марта 1932 г.
"Попробую еще раз. Перевел Боба в плановый отдел. Он доволен новой работой, несмотря на снижение заработка: на прежней работе на фрезере-уреза он получал 200 рублей, тут на первое время 125. Лицо у него стало росовое, в глазах блеск появился. Мне сказал: "Теперь я не просто винт у фрезера-уреза, механически выполняющий свою работу. Работа теперь у меня умственная, Как же? Я - музыкант и должен в интеллигенцию пробиться". Да: работа теперь у него "умственная": плановщик третьего машинного цеха.
Что день грядущий нам готовит? Как говорят: будем посмотреть".
