Вот так да. Не такой уж он и балбес. Впрочем, я сам хорош, ох хорош. Совсем обалдел – ни черта за собой не слежу. Но все-таки странно, с виду он такой рассеянный – и тут на тебе.
При плохой игре остается надеяться на хорошую мину. Я резко посмотрел ему в глаза и несколько секунд пристально вглядывался в их неглубокую голубизну.
– Глупо, гражданин Силин. Очень глупо. Ну позвонили, ну совершенно честно рассказали нам об убийстве, а теперь чего-то испугались. Расскажите лучше все, как есть. Следствие разберется.
Силин долгое время не отводил взгляда. Похоже, он был крепче, чем показался в начале знакомства. Но через несколько секунд я понял, что он просто на грани обморока. Наконец Силин выдавил:
– Убийство? Вы сказали – убийство? Ее убили? Кто?
– В этом-то весь вопрос, – ответил я, расслабляясь.
Либо он блестящий актер – а таких мало даже среди профессионалов – либо, как я и думал, персона, затесавшаяся в это дело по чужой воле. Чтобы дать Силину время привести себя в чувство, я встал, наполнил свежий чайник и поставил его на плиту.
– Может, вы есть хотите? Там в холодильнике котлеты и борщ, – ни с того, ни с сего спохватился Силин.
– Хочу, – с готовностью согласился я.
Есть я не хотел. Но как еще сбросить шкуру официальности, особенно после этой грубой уловки с прямым давлением? Таким, как Силин, главное – показать, что следователи тоже люди, которые любят поесть, не исключено – выпить, у которых свои дети и свои домашние проблемы. Для этого у меня даже есть особое обручальное кольцо, которое я иногда одеваю то так, то этак, в зависимости от того, с кем предстоит разговаривать.
А пообщаться с Силиным получше было необходимо.
Он не мог не знать что-нибудь важное.
***
6 мая, 14.27
Поев на удивление вкусных котлет (в чужих домах особенно плохо, с моей точки зрения, делают котлеты), и понемногу оттаяв после всего происшедшего, я продолжал:
– Вот вы сказали, Дмитрий Евгеньевич, что видели Рубину обычно либо саму, либо, как вы выразились, с гибким молодым человеком, который, скорее всего, ее муж. Очень вас прошу, постарайтесь все-таки припомнить, не появлялась ли она с кем-нибудь еще?
– Видите ли… Простите, не могу ли узнать ваше имя-отчество? Все-таки очень неудобно быть в разговоре на абстрактное "вы".
– Владимир Андреевич.
– Спасибо, очень приятно. Так вот, Владимир Андреевич, я редко обращаю внимание на посторонних. Не скрою, конечно, что эта женщина привлекала к себе мое повышенное внимание – знаете, манера держаться, осанка, спокойный властный взгляд и при этом полнейшее отсутствие какого бы то ни было хамства, высокомерия, этого нашего нуворишества. Но мой, если можно выразиться, образ жизни таков, что я редко как-либо соотношусь (он так и сказал – "соотношусь") с соседями и, разумеется, я не знаю о ней ничего конкретного. Могу лишь сказать, что с балкона я часто видел у подъезда нашего дома разные иномарки, в которых я ничего не смыслю. Пару раз из какой-то открытой элегантной машины выходила девушка, которую я запомнил из-за необычного цвета волос… иссиня-черного, что ли… очень эксцентричный цвет…
– А скажите, Дмитрий Евгеньевич, из чего вы заключили, что Рубина была лишена высокомерия, хамства и, как вы выразились, нуворишества?
– Из чего? Ну, видите ли, две недели назад, вечером, она заходила к нам за аспирином.
– Очень интересно. У нее не было своего аспирина?
– По-видимому, нет. Она очень мило и виновато улыбалась, жаловалась на мигрень и вообще произвела на меня очень приятное впечатление.
– Вы с ней еще общались?
– Нет, как-то не доводилось.
В этот момент вернулся сержант. Он привел вызывающего вида акселератку, которая, надо полагать, и была дочерью Силина. Вместе с ним ввалились горбоносый пожилой человек в белом халате и наш эксперт Аваладзе.
Перездоровавшись со всеми, я отослал горбоносого (оказавшегося врачом скорой помощи) и Аваладзе в квартиру, строго-настрого приказав сержанту немедленно изыскать понятых, а сам, строго зыркнув на Силина, спросил:
– Вы позволите поговорить с вашей дочерью наедине?
– Да-да, пожалуйста. Аня, товарищ следователь хочет задать тебе пару вопросов.
– Вот именно, – сказал я.
– Вот еще, – фыркнула Аня. – Да хоть миллион. Идемте.
Она провела меня в свою комнату, в которой, разумеется, почетное место занимали цветные постеры каких-то мрачных бородатых мужиков с гитарами и Маши Распутиной, а также какое-то дешевое тайваньское звуковоспроизводящее устройство, похожее на футуристический бред Беляева.
– Скажи, ты была дома между половиной двенадцатого и половиной первого?
– А что? – Вызывающе бросила юная Силина.
– Господи, ты еще скажи "не лепи лажу, начальник".
Аня улыбнулась. Я продолжал:
– Понимаешь, тебя лично никто ни в чем не собирается обвинять. Да и вообще я здесь не как страшный представитель карающих органов, а просто как усталый человек, которого выдернули из собственной квартиры и послали на тяжелую и скучную работу. И знать-то я хочу самую малость: звонил ли твой отец куда-нибудь по телефону около половины первого.
– Не звонил, – быстро ответила Аня.
– Ты уверена? Ты над с ним со свечкой стояла, что ли?
Аня прыснула со смеху.
– Да нет вообще-то. Просто не звонил и все.
– А где ты была в это время? Небось, в этой комнате?
– Ну а где ж мне быть еще? Водку с ним на кухне трескать, что ли? – С благоприобретенными наверняка от мамаши интонациями ответила вопросом на вопрос Аня.
– Отец, конечно, попивает. – Покачал головой я.
– Попивает? Брр-р… – Аня демонстративно поежилась. – Да он лампочку вкрутить не может без полбанки.
Интересно. А с виду такой себе дядька. Утомленный скорее жизнью, чем "нарзаном". С другой стороны, устами подростков всегда глаголит эпическое преувеличение.
– Понял. Ну так ты, значит, была в своей комнате. И уходя, кстати, даже толком не выключила свой бум-бокс, – я кивнул на липовое тайваньское чудо, где светилась лампочка сети. – Хочешь, поставлю десятку, что ты слушала какой-нибудь там "Мегадэф", да вдобавок на такой громкости, что стекла звенели?
– А вы откуда знаете? – Удивленно вздернула подведенные брови Аня.
– А что я, по-твоему, с Луны свалился? Я в твоем возрасте сам из наушников не вылазил. Короче, согласись, что ты просто понятия не имеешь, звонил твой папан куда-нибудь или нет.
Аня зарделась. Казалось, еще чуть-чуть и она разревется.
– То-то же. Ладно, для тюрмы (я так и сказал, нарочито рыкающе – "тюрмы") ты еще маловата, так что иди гуляй.
– Угу, – только и смогла выдавить из себя Аня.
Воспитание подрастающего поколения у нас ни к черту не годится, господа.
***
6 мая, 14.52
Кононов вновь оказался в квартире Рубиной. На этот раз квартира была полна: два врача скорой помощи, эксперты, фотограф, понятые, сержант и двое его коллег из отделения – вполне представительное общество. Предоставив всем полную свободу в исполнении служебных обязанностей, Кононов первым делом позвонил домой. После шестнадцати протяжных гудков трубку наконец сняли и Пельш усталым голосом бросил вопросительное "да".
– Ну наконец-то, – начал Кононов, – а то я уж и не надеялся. Ты как там?
– Я-то? Лучше всех, – Кононов представил, как Пельш подмигивает своей подруге.
– Рад за тебя. И поскольку я действительно не сомневаюсь, что ты лучше всех, ты немедленно оденешься, извинишься и выедешь по адресу улица Льва Гумилева семнадцать, квартира сорок пять.
– Ну что это еще за новости экрана, Володя? Весна, воскресенье, сердце исполнено любви и неги, а я тут должен, понимаешь ли, одеваться и валить к черту на кулички. Наше трудовое законодательство, знаешь ли…
Кононову было не до реверансов.
– А квартирка-то, из которой ты сейчас разговариваешь со мной, чья? А сметанку ты чью жрал? А в шахматы кто продулся? Короче, повторяю адрес…
Вернувшись в комнату, Кононов терпеливо выслушал ворчание врачей скорой помощи, которые выговаривали ему за идиотский вызов, дескать, какая уж тут помощь кроме освидетельствования факта смерти, и, стребовав с них стандартный акт с соответствующими подписями, в свою очередь расписавшись в их путевом листе, выпроводил их из квартиры, чтобы не путались под ногами. Ненароком превысив служебные полномочия, он, однако, строго-настрого запретил им уезжать, сказав, что приблизительно через полчаса им предстоит забрать тело и доставить в морг.
– Мы вам не труповозка, – пробурчал старший на прощание.
– А я этого и не говорил. Но органы в лице начальника угро Булавина Глеба Георгиевича были бы очень недовольны, – на ходу сымпровизировал Кононов.
Подошел Аваладзе, злой как черт – кому же охота работать по выходным! – держа пинцетом слегка сплющенную пулю.
– "Макаров", панымаэшь, – сказал он.
– "Макаров", – пожал плечами Кононов. Ничего особенного.
