Господи, как хорошо-то! Сколько раз умолял тебя, Господи, выпрашивал: отдай то, что взял! Подарки не забирают обратно. Раз наградил, так оставь навечно. Верни мне мой талант. Ведь был он, не просто так нескладный парнишка Эдик Листов поступил в художественное училище. И вот оказалось, что подарок-то где лежал, там и лежит. Как волшебная дудочка, дожидается своего заветного часа. Значит, рано было. До пятидесяти лет дожил, а получается, что рано стал считать себя художником. Не дотерпел, вот и наказан. А вот и время пришло: труби заветную. Громче труби, рождается художник Эдуард Листов. Тот, который войдет в историю. Умер бездарный живописец, умер творец пошлости. У него еще есть несколько чудных лет, дивных лет. И Вероника…
На следующий день
Эдуард Листов выяснил у соседки, где находится школа, и на следующий же день к обеду отправился туда. Пожилая женщина в перепачканной известкой одежде, с тряпкой в одной руке, с ведром, полным мыльной воды, в другой, удивленно открыла рот. Столичная знаменитость посетила местную школу! Листов невольно улыбнулся, глядя на полное ведро: к удаче, к деньгам.
– Извините, я ищу учительницу литературы Веронику Юрьевну.
– Она на педсовете.
«Я знаю», – чуть не проговорился он. Женщина по-прежнему стояла, открыв рот. Кажется, таких, как она, называют «технические служащие», сокращенно «технички». А по сути уборщицы.
– А долго еще будет длиться педсовет? – спрашивает он.
– Кто их знает! Может, сию минуту закончится, а может, еще час будут сидеть. Это как дело пойдет. Я, милый, учителям, когда они заседают, звонков не даю. Ить это мое начальство!
– Я подожду. Не подскажете, в каком кабинете заседают?
– Второй этаж, направо, в учительской они все.
– Ах, в учительской! Очень хорошо.
– А правда, что вы это… художник?
– Правда.
– Ну, надо же!
Она небось думает, что он как Репин. Или Левитан. Титанище. Выставляется везде где только можно. Но что толку ей объяснять?
Какое-то время он мнется в коридоре, подбирая нужные слова. Не хотелось бы ее спугнуть. Удивится ведь, увидев его здесь. Так и есть:
– Вы?!!
Серые глаза удивленно распахнуты. Выходящие из дверей учительской коллеги на них косятся и перешептываются. Он видит, как Вероника заливается краской. И тут же начинает извиняться:
– Простите меня, бога ради! Вчера в лесу вы мне так запомнились, что я не удержался. Выяснил, где находится школа, и пришел, чтобы вас увидеть. Не сочтите за дерзость, но я хотел бы написать ваш портрет.
– Мой портрет?! Мой?!!
– Вы, кажется, против?
– Нет, что вы! Но это же такая честь!
– Для меня – да. Вы замечательная девушка. Я, конечно, понимаю, что городские сплетни…
– Ничего, я как-нибудь переживу, если вам это действительно необходимо.
– Необходимо! Вы даже не представляете себе, насколько необходимо! В этом теперь все, в этом жизнь моя! Вы должны понять, Вероника Юрьевна…
– Да-да… Ой, господи! – Она хватается за пылающие щеки. – Столичная знаменитость будет писать мой портрет!
– Я говорю сейчас глупости, но молчать не могу. Я вчера словно свет увидел. Свет и… вас.
– Я все понимаю: вы как художник сейчас говорите. И в этом нет ничего такого… Ну, такого …
– Нет, нет! Я только портрет!
– Когда же вы будете его писать?
– Да хоть сегодня! Хоть сейчас!
На них уже не просто смотрят. Замерли, как в кинотеатре, перед экраном, где мужчина и женщина объясняются друг другу в любви, рты приоткрыли. Да, он что-то разошелся. Надо бы поспокойнее. Иначе можно ее, как это сказать? Скомпрометировать.
Он невольно улыбается. Как же все здесь серьезно! Но девушка – чудо. Возродила его к жизни.
– Вероника, вы заняты сегодня? Мне прямо не терпится начать.
– В общем-то, нет. Я не занята. Учебный год еще не начался. Я живу с мамой, мужа и детей пока нет… Мы вдвоем.
– Я все понял. Можно к вам сегодня вечером зайти? Я объясню вашей маме, что не собираюсь вас компрометировать. Хотя писать бы я вас хотел в лесу, в березках. Это не страшно?
– Нет.
Она сказала это с легкой заминкой. Он вдруг подумал, что из-за своей прихоти вполне может жизнь девушке сломать! Да кто на ней женится после того, как она каждый день будет уходить в лес с художником и оставаться там допоздна? Это же провинция! Никто ей этого не простит, пойдут сплетни.
«Ах, они там картину пишут! Ну, понятно. Известно, что за картина, на мягкой травке, да в такую погоду!»
Но как же она ему нужна! Прямо кровь закипела! Ничего, обойдется. Он напишет ее портрет и уедет, а с ней все будет в порядке. Найдется и для нее муж. Вон, какая красавица!
– Так я зайду вечером, Вероника?
– Конечно. Мама будет рада.
– А вы?
Она вспыхивает до корней волос, потом смущенно говорит:
– Я рада послужить искусству.
Он, улыбаясь, записывает адрес. Кажется, для них с Вероникой начинается новая жизнь.
…Она действительно живет вдвоем с мамой. У них маленький уютный домик на северной окраине, и ему приходится идти пешком через весь город. В руке у него коробка с пирогом, испеченным Алевтиной. Они тоже подготовились: в передней накрыт стол. Угощение нехитрое, все те же грибы, тушенные в сметане, должно быть, местный фирменный рецепт, на глиняном блюде аккуратно разложены пироги, на другом – румяные яблоки.
– Чем богаты.
– Не беспокойтесь, бога ради! Я не хочу есть. Просто решил познакомиться.
– Садитесь, пожалуйста. Чаю хотя бы выпьете?
– Чаю выпью.
Вероника одета в простенький ситцевый халатик, она стесняется и нервно теребит тоненькими пальчиками поясок. Его сердце пронзает жалость. Чистенькая, очень ухоженная бедность. Надо было кофе с собой принести. Но – неудобно. Он словно видит этих людей насквозь. Гордая, непродажная бедность. Они милостыню не примут. Перед ним настоящие русские женщины, а эти умеют терпеть. Они ничего так не умеют, как терпеть.
Он, не отрываясь, смотрит на Веронику. Кажется, ее мама что-то говорит:
– …двадцать два года, только-только институт окончила. На работу устроилась, а то в городе с этим проблемы. Теперь и о свадьбе можно подумать.
– Простите?
– Жених-то уже два года как из армии пришел. Поначалу Вероника его дожидалась, теперь он ее ждет.
– Ах, жених! И когда свадьба?
– Да уж почти сговорились.
– Мама!
– А что тут такого? Дело не стыдное – замуж выйти. Поживете пока здесь, а там, глядишь, государство квартиру даст. Парень-то на заводе работает. Честный парень, хороший, с руками, с головой…
– Мама!
– А образование – дело наживное. На заочное поступит. И будет в скором времени, Верочка, у тебя муж-инженер.
– Мама!
– Да что ты все заладила, «мама» да «мама»? Я говорю, что жизнь свою устраивать надо. А вы, товарищ художник, женаты небось?
– Да, я женат.
– И дети есть?
– И даже внуки.
– Так вы, выходит, старше меня!
– Мама!
– Да, мне пятьдесят.
– Пятьдесят! А я Верочку в двадцать три родила.
– А почему вы ее Верочкой зовете?
– Да это все ухажер мой придумал: назови, мол, Вероникой. Имя-то красивое дал, да и скрылся. Одна я Верочку растила, потому и судьбы своей для нее не хочу.
– Мама!
…Все-таки договорился на завтра! Родительница отпустила Веронику в лес, или, как он сказал, «на пленэр». Слово произвело впечатление. Пленэр – это не то же самое, что разврат. Звучит благородно, да и суть сего явления возвышенная. Дозволили. Аминь.
Эдуард Листов пришел домой поздно вечером, усталый и словно пьяный. После того как он ушел от этих милых женщин, все бродил, бродил по городу. Никак не мог успокоиться, представлял себе, как завтра придет в лес, достанет кисти, краски, и первый, трепетный мазок ляжет на полотно. Чудо просто, что на него снизошло озарение! Что вновь не терпится!
Острожный стук в окно.
– Кто там?
– Эдуард Олегович, вы дома?
– Аля? Вы?
– Где ж вы были весь вечер? Я стучала, стучала.
Несколько минут он мучительно раздумывал: что с ней делать? Потом невольно вздыхает и решается:
– Заходите, Аля.
– Ой! – вздрагивает она, очутившись в комнате.
– Что случилось?
– У вас лицо какое-то не такое. Словно светится.
– Да? Знаете, Аля, я счастлив сегодня. Удивительно счастлив.
– Полюбили кого?
– Да, полюбил. Эх, Аля, Алечка!
От избытка чувств он схватил ее в охапку, стиснул в руках так, что она застонала и – вот они, ее губы. Сладкие, пьяные, как переспелая вишня, так и брызжут соком. И уже закружило, завертело всего. Он словно провалился в бездонную яму, мял ее тело и проваливался в нее, почти теряя сознание.
А потом вдруг наступило просветление. Вероника – счастье, любить ее – счастье. А это совсем другое. Ну, другое .
– Эх, Алечка, Аля!
– Эдуард…
Она, похоже, не насытилась. Так и льнет к нему, обжигает, словно раскаленными угольями своими поцелуями. А ему словно опять двадцать лет. Сам себе удивляется: ну и накатило!
