Недди Уилкок дергается, будто ему влепили затрещину, и я решаю, что ему припомнилась наша прошлая встреча.
– Просто успокойся на хрен, Макэвой, – говорит он, стискивая ладонью воздух перед своим нагрудным карманом. Это потому, что он горит желанием выхватить свою пушку и пристрелить меня, но ему приказано не светиться с оружием на публике.
– Я спокоен, Недди, а вот ты выглядишь малость взвинченным. Тебя тревожит, что вашего численного превосходства надо мной маловато будет?
– У нас твой друг там, внутрях, и в рожу ему целят из пистолета, – выпаливает Недди прямо на улице.
Долго смотреть на этого парня я не могу из-за его бороды. Он обзавелся одним из этих веников а-ля фолк-сингеры из «Мидлейк»[8], густо растущих на лицах крутых в наши дни, и тут все лады, у меня с этим никаких напрягов, я и сам носил расчудесную бороду в девяностых. А морщиться меня заставляет факт, что смахивающие на проволоку волосы из-под носа такой длины, что вплетаются прямиком в бороду, и получается, будто борода у него растет прямо из носа. Я вовсе не удивлен, что Майк держит его у дверей; кто же сможет заниматься своим делом, когда эта назальная бородища метет по округе? Да вдобавок борода у этого мудака рыжая, так что издали вид такой, будто Недди накостылял себе по роже и теперь весь в кровище.
Кровоточивая носопаточная бородища? Люди – звери.
По пути я искоса бросаю на Уилкока через плечо долгий взгляд, просто чтоб напомнить ему о былых болячках. Нипочем заранее не знаешь, не пойдут ли переговоры наперекосяк; глядишь, он и решит сделать ноги.
В «Медном кольце» чудесный ковер – шоколадно-коричневый с золотым люрексом. Бархат – самое подходящее слово. А стойка бара тешит глаз полированным грецким орехом, внушая пьянице веру в бармена еще до того, как тот попадется на глаза. Ирландец Майк и восемь его ребятишек сидят в баре, выложив стволы прямо на стол перед собой. А посередке восседает Зебулон Кронски, плетя одну из своих военных баек. По-моему, о том, как мы встретились на восточном базаре около казарм ООН в Ливане, где Зеб организовал подпольный кабинет косметической хирургии, снабжая религиозных фанатиков дермальными филлерами.
– Так вот, ваще. И едва я нацеливаюсь всадить шприц жира в хер мужика из ополченцев, как вваливается Дэниел хиляк Макэвой.
Майк смеется, но его головорезы – нет, потому что увидели, как я вхожу. Они вскакивают со своих мест, хватаясь за оружие. Двое мужиков попутали свои волыны и переругиваются, как дети, пока один не доходит до того, что достает фотку своей пушки, которую хранит в бумажнике.
Ситуация очень неловкая.
Майк порывается встать, но осаживает себя. Как ни крути, он все-таки босс.
– Дэниел, паренек! – говорит он. – Присаживайся.
Я крейсирую между столами, обходя их и картографируя местность, фиксируя положение стульев на случай, если мне придется швырнуть пару-тройку из них.
Майк на взводе.
– Да садись же, какого хера! Ты ж не спаниель.
В былые деньки его ребята при этом оборжались бы, но сейчас я величина известная, а это все едино, что горилла без поводка в помещении.
Я сажусь между Майком и баром с прямым видом на дверь и Зебом слева на случай, если мне придется звездануть по его дурной башке, чтобы заставить этот кусок дерьма скатиться вниз.
– Майк, – говорю я, предъявляя ему скорбную физиономию, – весть о твоей матери доставила мне искреннее огорчение.
У Майка к лацкану приколот портрет его старой мамаши в креповом бордюрчике. Если это и ирландский обычай, то я ни разу о нем не слыхал, а я там прожил лет двадцать с лишним.
– Ага, она была замечательной старушкой.
– А почему ты все еще не в самолете?
Майка бросает в краску, будто я сделал деликатный упрек, что он предпочитает торчать здесь, разбираясь со своими обидами, чем погребать на родном пепелище родную же мать. Конечно, именно это я и сделал. Специфика этой ситуации в том, что почти все козыри на руках у Майка. Единственное, что ему неподвластно, – это мой настрой, так что я не намерен сдавать этот последний козырь, пока не припрет.
– Мне в Ирландии будут не так уж рады. У них в таможенной будке есть моя фотка. У меня были кое-какие дела насчет семтекса[9] с ребятами. – При слове «ребятами» он мне подмигивает, и я понимаю, что он говорит о Республиканском движении, хотя упоминание о семтексе и так сориентировало меня в этом направлении.
– Ага, это осложняет дело. Почему бы нам не перейти прямиком к той части, где ты скажешь, зачем я здесь?
Майк любит покрасоваться, так что это требование малость уязвляет его. Боль от этого укола написана у него на лице, хотя картофельная рожа Майка, вылепленная потасовками в барах, при этом смахивает на жирную старую губку, стиснутую какой-то исполинской дланью.
– Все не так-то просто, паренек, – говорит он, касаясь портрета мамаши Мэдден на лацкане. – Я горюю. Меня прошибает потом, дерьмом и перепадами настроения. Я не просыхаю со вчерашнего дня.
Его мужики сочувственно бубнят. На слух – будто монахи где-то там вдалеке.
Тут вякает Зеб:
– У меня есть средство на этот счет. Три капсулы два раза в день. Правда, суппозитории, так что совать их надо прям туда.
Тарантино, конечно, мужик, но я вообще-то ни разу не купился на его перестрелки по треугольнику, которые он воткнул пару раз. Кто же может осерчать настолько, чтобы открыть пальбу, когда ствол целит в его собственную башку? Но теперь я начинаю думать, что при наличии где-то в этом треугольнике Зебулона Кронски всем прочим на собственные жизни становится начхать. Зеб может довести далай-ламу до отстрела дельфинов. Вот он я здесь, пытаюсь выцарапать хоть какой-то плацдарм, а он влезает с каким-то дерьмом насчет суппозиториев.
– Сделай мне любезность, Майк, – поспешно говорю я. – Убери этого гузнососишку отсюдова, пока никто не сорвался.
Майк щелчком пальцев подает знак Недди.
– Ты офигенно прав. Я уже едва не удушил его трижды. Однако жена его любит. Ее чудотворчик Зеб.
Что-то в голове у меня щелкает.
Зеб больше не на крючке.
Только я.
Зеб расстарался, не только обесценив себя в глазах Майка, но и сделав себя со своей ботоксной иглой незаменимым для миссис Мэдден. Может, он все же относится к собственной жизни не так безалаберно, как я думал.
Недди выволакивает Зеба прочь, а тот всю дорогу пытается встретиться со мной взглядом, но я – ноль внимания, фунт презрения. Зеб уже вел игру, и все время играл так, будто мы с ним на одной лунке.
– Да брось, Дэниел. Дэнни, дружок. В чем дело-то?
В голосе Зеба появились ноющие нотки вины. Он знает, мля. Хотелось бы мне, чтобы он знал, что я знаю, какого рода типичные инфантильные отношения мы поддерживаем, так что я выдаю ему вспышку своего гнева.
– Вашему брату, что, Иисус не нравится, правда? А как насчет Иуды? Он-то в ваших книжках есть?
Надо воздать Зебу должное, актер он неплохой. Он разыгрывает, что «шокирован» и «уязвлен до глубины души» весьма приемлемо. Сперва вся его голова отдергивается под напором моих слов, затем глаза его наполняются болью. Не так уж убого.
– Что ты там сказал, Дэн? Отвечай.
Вот тут-то представление Зеба и расползается по швам. Всякий, кто знаком с доктором Кронски, прекрасно знает, что его отклик на любое огульное обвинение являет собой двуязычную ектению из вариаций выражения «мять твою мать».
Я смотрю ему глаза в глаза.
– Ты выпадаешь из роли, Зеб. Ты потерял мотивацию.
Он все еще разевает рот, когда Недди выпихивает его из вертящихся дверей, и я не могу поверить, что несколько раз рисковал собственной головой ради этого неблагодарного. Благодарности я не жду, но был бы признателен за капельку солидарности.
Когда Зеб удаляется, изрядная толика крейзы удаляется с ним вкупе, и даже можно уверовать, что мы с Майком можем потолковать mano a mano[10], когда Майк вдруг говорит:
– Дэниел. Я понимаю, что мы малек увязли, но по-моему, мы должны высматривать тут пресс-перктиву.
Пресс-перктива. Я скриплю зубами. Мне надо заключить тут наилучшую сделку, и лопаться от злости из-за неправильного произношения – какое-то ребячество. Так что я не хлопаю Майка по его сальным брылям. А вместо того говорю:
– Майк. Ты горюешь, мужик. Ты только что утратил маму, а это серьезная травма для всякого, но только для нас, ирландцев, это сокрушительное потрясение.
Довольно хорошо, а? Я отрепетировал это по пути сюда.
– Вот именно, Дэн. Сокрушительное. Не в бровь, а в глаз. – Майк ощупывает креп на лацкане. – Но мы в долгу перед мертвыми, и этот долг – продолжать жить. Мы уважаем тех, кто идет дальше, вцепившись жизни в глотку, так сказать.
Смахивает на то, что репетировал не я один. Я немножко киваю, вроде как впитывая мудрость слов Майка, но на самом деле прикидывая, удастся ли мне запустить пальцы в его жирную шею, прежде чем его парни меня расстреляют. Сомнительно. Нас разделяют стол и расстояние в десять футов.
