Однако же товары в секциях привлекали мое внимание – не могли не привлекать: строительные элементы от мелких до целых блоков и домов с вариантами лестниц и крылечек, с каминами, банными печками, ваннами и бассейнами; посуда – от пластмассы до хрусталя; и совершенное буйство осветительных приборов в пылающей секции «Свет». Многочисленные кафе и бескрайние загоны продовольственных товаров дополняли картину. Дополняли, но не завершали, нет. Потому что имелся еще кинотеатр и три детские площадки, да такие, что многие детишки, я уверен, готовы были всю неделю подавлять свои капризы, чтобы в выходной день попасть в этот детский рай с гигантскими сборными игрушками, шарами, строительными кубиками, затейливыми горками и… батутом. К батуту Евгений по моему требованию меня и доставил. Нет, батут был не цирковой и не гимнастический. Это был детский батут. Резиновый круг, растянутый на пружинах, и пристегнутые к поясу две резиновые лонжи. Прыгуна, которому едва ли было более четырех лет, подкидывало над желтым кругом на 4–5 метров, а резиновые лонжи замедляли его возвращение вниз. Визг и смех «из поднебесья» вызывал благодушную улыбку у стоявшего рядом родителя. Аттракцион был забран легким пластмассовым заборчиком с калиткой, у калитки выстроилась очередь за счастьем.
Обеспечивал детские прыжки-полеты молодой человек в спортивном костюме, и когда одна девочка неумелая оттолкнулась как-то неловко и понеслась в сторону, он моментально отреагировал, перехватил худенькое тельце и переместил в центр круга. И вовремя, потому что рядом находилась металлическая ферма, и девочка могла ушибиться. По крайней мере, я успел почувствовать страх за ребенка. И я сказал своему другу:
– Поехали.
– За кофеваркой? – уточнил он.
– Тебе очень нужна кофеварка?
– Мне? Нет.
– Мне тоже. Давай к машине. И домой. Я устал.
И мы покинули блистательное торжище.
Я плохо спал этой ночью. Ко мне то и дело возвращалось мгновенное чувство страха за летящую на металлическую конструкцию девочку, сердце, что называется, екало, и сон улетал. Комнату начинали заселять несгибаемый Юку Тамм, замученный собственным косноязычием Иван Никитич Кулибин и его несчастный сын-разбойник, которого я ни разу в жизни не видел. Они кружили в воздухе в каком-то диковинном танце, и испуганная девочка, и порванные лонжи… Воздух становился тяжелым и удушливым. Появлялся запах синтетики, вспыхивали яркие огни. Огромная цивилизация, воплощенная в гипермаркете, наваливалась на маленького человека, перехватывала горло. Один раз мне стало так душно, что я закричал. Я понимал, что только криком могу сам себя разбудить и избавиться от удушья и, стало быть, от гибели. Я услышал свой крик и проснулся. Проснулся и Евгений, прибежал ко мне, напоил чаем с медом. Ему показалось, что у меня температура. Ставить градусник я отказался: не хотел настраивать себя на болезнь, хотел – на выздоровление.
– Эта девочка на батуте… – пробормотал я, перемещаясь из сна в действительность. – И Кулибин. Завтра выясни, в какой школе сейчас учатся дети Кулибина. И их возраст. И пол.
После этого я крепко уснул и проспал до десяти утра.
Порой жизнь устраивает нам маленькие спектакли. Надо только суметь выделить их из рутины, отряхнуть от повседневной шелухи – и, пожалуйста, можно занимать место в партере и любоваться. Такой спектакль устроил Юрий Архипович, введя, а вернее сказать, втащив в нашу квартиру белокурого Макса, называвшегося в «подставах» Иваном.
– Это ты, козел? – мрачно спросил Евгений.
Не так уж много времени прошло с той памятной «подставы», и Евгений легко узнал Макса. Макс, похоже, тоже узнал Евгения, потому что сильно занервничал и стал прямо на глазах наглеть.
– Я тебя не кошмарил! – орал белокурый викинг, и жила вздувалась на его шее. – Это Кока тебя кошмарил, блин! А я только испугался! Может быть, я в натуре, блин, испугался!
– Испугался – чего? – спросил Евгений.
– А ты типа подрезал!
Минералка и стакан стояли здесь же, на журнальном столике, Евгений налил и протянул Максу. Макс стих и присосался к стакану.
– А эстонца ты тоже не кошмарил? Тоже – Кока?
– Какого эстонца?
– Возле которого Коку твоего убили.
– А я здесь – ни ухом, ни рылом. Меня уже допрашивали.
– И что? – вступил я в разговор.
– А что?
– Какая мера пресечения?
– Никакой. Подписка о невыезде – вот какая.
– Почему ты всем назывался Иваном?
– Кому это – всем?
– Вот Евгению, например, и эстонцу Юку Тамму.
– А вы откуда знаете?
– Я, например, тоже эстонец. Мы с Юку Таммом – одноклассники.
Макс между тем стакан опустошил, я налил ему еще.
– Пей.
– Предок у Коки. Короче, мы его не праздновали, жадный. Кока-то – Иванович. Отец, значит, типа Иван. Крутой такой. Ну, я, типа, назло, блин.
– Между прочим, – сказал Евгений, – когда вы меня обрабатывали, у меня в какой-то момент так пересохло в горле, что я за стакан воды был уже на все согласен.
– Это методика такая, – вдруг спокойно сказал Макс.
– Кока умел ею пользоваться.
– Откуда она взялась, эта методика?
– Олег. Нас учил Олег. Но больше – Коку. У каждого была своя роль. Я – истерика. Кока – кошмар.
– Макс, – подошел к нему вплотную Юрий Архипович. – Давай расставим все по своим местам. Ты, будем говорить, бандит. Статей на тебя в уголовном кодексе пальцев не хватит загибать. Это раз. Если Евгений напишет заявление – это будет два. А если поднимут протокол допроса Юку Тамма, это будет три. Ты – известен теперь весь с потрохами. Это – четыре. Мы можем сегодня же обратиться в прокуратуру. Это пять.
– Работу имеешь какую-нибудь? – спросил я.
– На сервисе там одном – мойщиком.
– Оттуда я его и забрал, – вставил Юрий Архипович.
– Там никто ничего не знает. Моет машины, и все.
– Макс, – сказал я, – мы – частное сыскное агентство. Мы расследуем убийство твоего приятеля. Ты должен нам помочь.
– А вы не…
– А мы не. Мы не расследуем разборки на дорогах. Мы расследуем убийство.
Викинг смерил меня недоверчивым взглядом.
– И ты… вы – тоже?
– Я директор этого агентства.
– Что я должен делать?
– Ничего особенного. Просто расскажи, что знаешь.
– О чем?
– Ну, вот Олег. Что за Олег? Ездил ли он с вами раньше? Когда вы прихватили Евгения, он ли был третьим?
– Он, – кивнул Макс. – Он придумал все и проводил репетиции.
– Репетиции?
– Да. Он говорил, что это, типа, спектакль, а спектакль требует, типа, репетиций.
– Машина Олега?
– Нет, Кокина тачка, в смысле Николая. Ему отец подарил.
– Иван Никитич? Ты же говорил; что он жадный.
– Да жадный, жадный. «Девятку» подарил не новую, блин. Сыну, блин. Не жадный?
Мы, все трое, только развели руками, но спорить не стали. Переубеждение запущенного юноши не входило в наши планы.
– А фамилия Олега?
– Не знаю, он не говорил.
– А что говорил? Адрес? Телефон?
– Мобильный только.
– Евгений, запиши. А как он выглядит, этот Олег?
– Никак. Невзрачный, блин.
– А одет?
– Да тоже никак: куртка черная, кепка черная, и все.
– Пол-Москвы так ходит.
– Я и говорю.
– Рост?
– Средний. Пониже меня. Голос тихий. Смеется редко. Серьезный пацан. Все.
Когда Макс ушел, я спросил Евгения:
– Деньги от Кулибина поступили?
– Поступили.
– Звони своему тезке. Надо «пробить» этого Олега таинственного. И дай что-нибудь поесть, я совсем обессилел.
Но фирменной яичницы я не дождался. Уснул.
Коммерческое творчество тоже творчество
Относительно детей Кулибина проще всего было спросить у него самого. Но он был неколебим, как скала: не отвечал ни на какие вопросы, даже – на самые безобидные. Мы так и не узнали, кто у него: мальчики, девочки или, так сказать, смешанный состав. И – сколько. Прозвучало слово «дети» при первом знакомстве – стало быть, не один ребенок. А сколько именно и какого возраста – тайна. Давить на нашего клиента не имело смысла: он нервничал и замыкался. И свертывал телефонный разговор.
Я решил ознакомиться с рабочим местом Ивана Никитича, а если повезет – то и с его супругой, главным бухгалтером фирмы.
Кулибин принял нас с Евгением в небольшом скромном кабинете в одном из немногих сохранившихся старых двухэтажных домов недалеко от Третьяковской галереи. На работе Иван Никитич выглядел совсем по-другому, чем возле нашего журнального столика. Он был полон какой-то веселой энергии, говорил легко и ясно, легко и ясно, вот что удивительно! При этом у него не было прихожей с секретаршей, то есть доступ в кабинет был свободен. Никто этим, однако, не злоупотреблял. Если человек заходил, то по какому-то конкретному вопросу, показывал бумаги, получал разъяснение или подпись и быстро удалялся.
