я погрязла в нечестивой ереси богомерзкого проходимца и достаточно ли строга моя епитимья?
Монах едва не усмехнулся: слова о «богомерзком проходимце» прозвучали со столь отчетливой иронией, что явно были цитатой. А девица, похоже, не столь хрупкий побег, как показалось поначалу.
— Ваша епитимья — не моя забота, сестра Паолина, — отрезал он, не повышая голоса. — А вот то, что одна из немногих истинных духовных наставниц может безвинно сгнить в каземате, — иное дело. Мне нужны от вас не разоблачения. Мне нужна правда.
Паолина долго молчала. Но доминиканец не торопил ее. Через несколько минут она бесцветно проговорила:
— Я расскажу все, как было. Но не потому, что верю вам. А просто потому, что один рассказ вы уже знаете. И я хочу, чтобы вы услышали и другой, непредвзятый. Если вы действительно хотите правды, то все поймете правильно. Если же нет… значит, вы пришли вовсе не за справедливостью.
Девица отвела глаза и заговорила, глядя в стену позади доминиканца. Руджеро слушал. Он ни разу не перебил, не задал ни одного вопроса. Он, словно завороженный, слушал этот невообразимый рассказ. Обманутый Иов и его несчастная, нелюбимая жена. Десять погибших детей, замененных новым поголовьем, будто павший домашний скот. Любовь тряпичной куклы. Солдатики, проданные в рабство. Крысы, пожирающие свое потомство. Выбор, правильный и неправильный. Сомнения и ошибки Творца.
Он слушал и слушал, стискивая пальцы до ломоты в суставах и снова чувствуя, как становится труднее дышать, а изнутри затапливает пьяное ликование.
Монах даже не заметил, когда послушница закончила рассказ. Она ненадолго замолчала, а потом добавила с горячей убежденностью:
— Ересь тут ни при чем, отец Руджеро! Он просто видит мир иначе! Совершенно не так, как другие!
Доминиканец поднял на послушницу глаза:
— Сестра Паолина, не волнуйтесь так. Я видел слишком много еретиков и знаю, что большая их часть — обычные безвредные болтуны. Однако ваш рассказ… Я никогда не слышал ничего поразительнее. Скажите, сестра, где найти вашего подопечного?
Взгляд девушки заметался, меж бровей наметилась тревожная черточка, но Руджеро лишь резко покачал головой, словно перебивая собеседницу:
— Нет. Нет, нет, вы не поняли. Я не собираюсь преследовать его по закону. Но я должен увидеть его! Умоляю, помогите мне! — Он повысил голос, сам того не замечая, хотя так стремился не горячиться. Но девушка лишь опустила голову.
— Я понятия не имею, как его найти, святой отец, — мягко ответила она. — Он всегда приходил ко мне сам. И никогда не говорил, где живет и чем зарабатывает на хлеб.
— Чем он зарабатывает, я знаю, — нетерпеливо обронил монах. — Он оружейный мастер.
Непростительная ошибка. Глаза девицы, только что полные теплой печали, остыли, будто на угли плеснули водой:
— О… — протянула она словно бы в замешательстве, но Руджеро вдруг услышал в тихом голосе сарказм. — Вот оно что. Вы знаете куда больше моего. Я могла догадаться и сама… Безусловно, мать настоятельница заслуживает справедливости. Но кто-то же должен ответить.
Монах вскинул ладонь:
— Вы превратно поняли меня, сестра. Я вовсе не намерен причинять ему зло, клянусь вам!
Но Паолина лишь покачала головой:
— Вам это и не удастся. Я действительно не знаю, где его искать. Увы, — добавила она с глухой усталостью.
Он посмотрел девице в глаза своим особым, не знающим осечек пытливым взором, заставлявшим человека чувствовать себя стеклянной фигуркой на ладони доминиканца. Но послушница ответила ему прямым взглядом, лишенным выражения, будто в темноте зрачков вдруг захлопнулась дверь. И Руджеро понял: она больше ничего не скажет, не намекнет, ни обронит ни одного слова, которое сможет навести его на верный путь. Он все испортил этой дурацкой оговоркой.
Монах медленно поднялся со скамьи и поклонился:
— Спасибо вам, сестра. Благослови вас Господь.
Эта безликая фраза вернула в приемную первоначальную выжидательную тишину. Послушница тоже встала и поклонилась:
— Благодарю вас, святой отец.
В этом ответе Руджеро отчего-то тоже послышалась ирония. Но девица уже шла к дверям, подбирая тяжелые полы слишком просторной рясы. И доминиканец вдруг особенно ясно заметил, как она еще молода и как не приспособлена для этого глухого черного одеяния, этих толстых каменных стен и незримо реющих вокруг призраков чужой муки.
* * *
Выйдя к главным дверям крыла, отец Руджеро увидел сестру Юлиану, возвышавшуюся у окна рядом со своим кабинетом, словно сторожевая башня. Она обернулась на его шаги и устремилась навстречу.
— Святой отец, — напряженно спросила она, — удалась ли ваша беседа? Я предупреждала вас, что девица отличается вздорным нравом. Надеюсь, она была сдержаннее… обычного? И, простите, я так и не узнала от вас, есть ли за ней проступок, требующий воздаяния.
Руджеро остановился, глядя в породистое лицо монахини.
— Вам не по душе эта послушница, сестра Юлиана, — сухо заметил он.
Монахиня нахмурилась:
— Я наставница сестры Паолины, отец Руджеро. Мой долг быть справедливой ко всем моим соратницам вне зависимости от личных предпочтений.
— Вот как? — приподнял доминиканец бровь. — Стало быть, поэтому девица выглядит так, будто ее доедает нутряная хворь? Это просто признак вашего беспристрастия.
Монахиня ничем не выдала раздражения, однако по лицу ее прошла легкая судорога:
— Я понимаю ваш сарказм, — ровно ответила она, — но умение отвечать за свои слова и поступки — одно из самых бесценных человеческих качеств. И Паолине оно весьма пригодится в жизни. Если же вам не по сердцу мои методы… Что ж, у каждого они свои. И у вас, полагаю, тоже.
Инквизитор задумчиво протянул:
— Вы не выглядите новичком в своем деле… Чем же столь юное дитя вас так раззадорило?
Сестра Юлиана усмехнулась:
— Я пыталась учить Паолину лекарской науке. Но девица родом из деревни, невежественна и непонятлива, на что я и указала ей. За десять дней она не осилила и двух глав из «Анатомии» Везалия.
Губы Руджеро едва заметно дрогнули:
— Андреас Везалий писал свои труды на латыни, если не ошибаюсь…
— Именно, однако к книге приложен мой собственный подробный перевод. И что же? Деревенщина назвала меня негодной наставницей в ответ на отказ продолжать ее обучение. А потом нарисовала корову, безграмотно подписала рисунок по-латыни и сравнила мои уроки медицины с обучением дойке по картинкам.
— Недурно, — признал доминиканец. — И вы так обиделись, что решили свести ее в могилу?
Этот удар попал точно в цель, и монахиня побагровела:
— В могилу?! Выбирайте выражения, святой отец!
Но Руджеро поджал губы без малейшей иронии:
— Не сердитесь, сестра. Я не пытаюсь вас оскорбить. Но как духовный пастырь хочу указать вам то, на что вы так упорно закрываете глаза. Паолина ненавистна вам не дерзостью. И вовсе не
