Попадались редкие степенные прохожие, выгуливавшие породистых собак, неслышно проплывали дорогие мощные машины: форды, крайслеры, понтиаки — улица понимала толк в машинах. Здесь не было измученных нездоровых людей; дома же, как и люди, имели надменный, самодовольный вид.
Троп приблизился к нужному номеру, потрогал металлическую узорчатую калитку и без звука открыл ее ключом из связки, захваченной в управлении. Замыкал связку брелок с рельефным изображением Наполеона Бонапарта, выпущенный в Париже к одному из бонапартовских юбилеев. Брелок видимо прислала сестра в подарок миссис Скалацца. Наполеон на брелке в своей классической треуголке и вид у него, как и при жизни, независимый и гордый. Троп зачем-то внимательно посмотрел на строптивого надменного императора, и, глубоко вздохнув, положил брелок с ключами в карман.
Комиссар шел по дорожке из крупного речного песка, направляясь к дому, взгляд его неприметно, но цепко скользил по огромным клумбам с пышными осенними цветами и декоративным деревьям, подстриженным умелой рукой. «Садовник работал два раза в неделю — в понедельник и четверг, убийство произошло в среду... Значит, он тоже ничего прояснить не сможет.» Взгляд Тропа не пропускал теневых пятен под деревьями, под окнами особняка... Стоп! Он продолжал двигаться, но весь напрягся, чувствуя себя незащищенным перед неведомой и в то же время реальной опасностью: в окне второго этажа в зыбком неверном свете всколыхнулась занавеска. Это говорило о чьем-то присутствии в доме. «Может быть, открыли дверь в коридоре или противоположной комнате»,— подумал Троп. Он не мог остановиться и прислушаться, боясь показать, что обнаружил чье-то присутствие, и, чтобы выгадать время, остановился и принялся прикуривать сигарету, повернувшись спиной к ветру, и в это время, нащупав пистолет, незаметно снял рычажок с предохранителя.
Особняк недружелюбно уставился на комиссара черными слепыми окнами, каждое из которых могло в любую секунду осветиться смертоносной вспышкой выстрела. Послышался легкий шум, и в подозрительном окне показалась кошка, прыгнувшая с подоконника на планку открытой форточки, и теперь выбиравшая более устойчивое место. Троп мгновенно расслабился, напряжение спало, он негромко рассмеялся.
— Хорошо, что писаки не узнают об этом. Представляю заголовки: «Комиссар — против кошек! Поединок с котом!» Все равно не порядок, что открыта форточка,— уже придирчиво подумал комиссар, приближаясь к двери с цветными витражами. Дверь заперта, печать полицейского управления на месте. Троп для ориентации представил план дома, затем аккуратно срезал печать, отпер дверь и шагнул в темноту. Достав из кармана небольшой фонарик, он быстро узким лучом отыскал выключатель и нажал податливый прямоугольник.
Перед ним находился просторный незастекленный холл, на полу дорогой ковер, на стенах, между современными, стилизованными под старину, бронзовыми бра, виднелось несколько модернистских картин в строгих деревянных рамах: размытые цветовые пятна, глаза без лиц, геометрические фигуры неопределенного назначения... В углу, на подставке из каррарского мрамора, возвышалась скульптура из металла, с тремя отверстиями неправильной формы.
— И за что только люди деньги платят?— не зло и не к месту подумал Троп, сознавая вздорность своей мысли. В конце концов, какое ему дело, что кому нравится и за что они платят деньги?
Он медленно поднимался по лестнице, пушистые ковры глушили звук шагов. Поднимаясь, Троп по пути зажигал все светильники, отчего лестница и холл пылали ослепительным светом. Он добрался до гостиной и зажег люстру. Здесь убили Марию Скалацца.
Комиссар огляделся: по-прежнему фарфоровые дамы и кавалера не решались приступить к прерванному менуэту. Троп подошел ближе к горке; искусные мастера придали фигуркам живость и пластику, их было много, не менее полусотни на четырех стеклянных полках, произведений прикладного искусства различных фарфоровых мануфактур и заводов восемнадцатого века, изготовленных в Германии, Франции, Австрии, России...
— Говорят, такой фарфор — безумная роскошь и стоит десятки тысяч долларов,— произнес вслух Троп, никогда не интересовавшийся искусством ранее. Вот на ковре мелом обведено место, где лежала убитая. Линия, обозначавшая руку, смазана, вероятно кто-то наступил. Не удивительно: народу тогда суетилось много — и фотограф, и эксперты, журналисты, самые пронырливые.
Вот оторванное от стены зеркало, оно прикрывало сейф. Зеркало отходило автоматически, не преступник не был знаком с секретом и попросту сорвал его. Значит, он знал, где находится сейф.
Троп прошел в спальню покойной миссис Скалацца — постель аккуратно прибрана, всюду порядок. Хозяйка явно любила, чтобы все стояло на своих местах. Троп узнал об этом, знакомясь с показаниями Стефании, и с теплотой подумал об убитой. Он и сам был приверженцем строгого порядка во всем, что касалось его работы, да и не только ее. Через коридор — комната Стефании.
Здесь Троп увидел иную картину: постель разбросана, в комнате какой-то хаос: рассыпана французская пудра, беспорядок на туалетном столике, сдвинуто далеко в сторону кресло. В общем, на это можно было и не обратить внимания — молодая девушка опаздывала на автобус и не прибрала комнату. Но Троп, со своим пристрастием к порядку, не мог пройти мимо подобного отношения Стефании к своим прямым обязанностям. «Хорошо, что у меня нет семьи, я бы заел всех своим характером...»,— подумал Троп. Он любил иногда порассуждать с самим собой.
Выйдя из комнаты Стефании и не обнаружив ничего примечательного, Троп прошел коридором и увидел лестницу, ведущую вниз к черному ходу. «Значит, Стефания могла выходить из дому, минуя гостиную и не попадаясь на глаза хозяйке!»— мысль была не новой, но здесь, на месте, она отложилась более четко и заняла другое место в сознании Тропа. Говоря языком строптивой хроники, она перебралась с седьмого-восьмого места на третье или даже на второе. Троп не стал спускаться по лестнице, а вернулся в спальню миссис Скалацца, и, открыв секретер, принялся небрежно перебирать бумаги. Думал ли он об этом раньше? Трудно сказать: иногда Троп и сам не знал, что предпримет в последующую минуту, но в этих, казалось бы хаотических действиях, была своя жесткая система, сводившаяся к тому, чтобы не пропустить ни одного, даже самого незначительного факта. Так частый бредень браконьера задерживает в себе, помимо крупной рыбы, и мальков.
Письма, бумаги убитой... Троп мельком оглядывает их, откладывая в сторону. Недописанное письмо в Париж, оно написано по-английски и только начало письма по-французски:
«Мой дорогой друг Ядвига!»— перевел Троп и усмехнулся: «Как хорошо, что миссис Скалацца не была сильна во французском, потому что кроме этих слов я, пожалуй, ничего и не знаю». Комиссар закурил сигарету и продолжал чтение. «Прости, что я долго ничего не сообщала о себе, все надеялась приехать и уже никогда не расставаться с вами. К сожалению, обстоятельства (ухудшение здоровья) затягивают переезд. Боюсь, что в этом состоянии дорога для меня будет обременительной.
Не переживай, эта задержка временная, не более, чем на полгода. За это время подлечу нервы. Стыдно признаться, моя дорогая, но меня одолевают слуховые и даже зрительные галлюцинации, я слышу по ночам в гостиной чьи-то шаги, какие-то шорохи. Я даже обращалась в полицию, но ты же знаешь наших полицейских... Как-то ночью дверь в мою спальню приоткрылась, и я увидела в проеме двери в лунном свете мужскую фигуру. Поверь, я чуть не умерла со страху: я закричала, зажгла свет и выбежала в гостиную, но там никого не было. Мои драгоценности, к счастью, были целы и Леда стояла на месте. Мне все кажется, что приходили за ними. Моя служанка Стефания ничего не слышала. Впрочем, в двадцать лет и меня никакой шум разбудить не мог. Называя все это галлюцинациями, я, тем не менее, понимаю, что все реально.
Лиз Тостер (я писала тебе о ней) посоветовала обратиться в частную сыскную контору и нанять детектива для охраны. Сегодня свяжусь с ними: хочу спокойно прожить до отъезда. Пусть будет частный детектив, раз полиция ничем помочь не может. Даже если мои страхи безосновательны, присутствие детектива меня успокоит.
