Утром вернется Аполлон в Фивы.
Горе пришло в дом Амфиона. Погибли сыновья его. Семеро их было, и вот лишь двое остались. И – нема Ниоба. Словно орлица вьется она над детьми, желая защитить их. Руки-крылья норовят обнять каждого, и страх точит ее сердце.
Сон, проклятый сон видеться ей перестал. Неужто оттого, что сбываться начал? Нет! Не допустит Ниоба этого! Отошлет она прочь последних сыновей, укроет, спрячет их… И Амфион согласен.
Покидают Альпенор и Дамасихтон отцовский кров. Одеты они просто, и велено им никому не открывать имен своих. Жрецы же приносят богам жертвы. Ничего не жалеет Амфион, желая сохранить сыновей. И кровь льется на камни. Падают под ножами жрецов быки, овцы и прекрасный белый конь царя.
Но судьба уже вышла им всем навстречу…
…Юноша сидел в пыли на дороге и горько рыдал.
– Эй, ты! Поднимись! – велел ему Дамасихтон. Недоволен он был, что предстоит ему жить вдали от дворца, притворяясь простым человеком, хоть и был он царской крови и наследником трона.
Юноша не шелохнулся.
– Встань!
– Замолчала моя кифара, – ответил он, поднимая на царевичей полные тоски глаза. – И сердце разбито. Как склеить его? Возвращайтесь! И спасены будете.
– Да как смеет он говорить с нами так?! – Дамасихтон возмутился, поскольку показались ему эти речи неучтивыми.
– Смерть ждет вас. Возвращайтесь – и избегнете ее.
– Не ты ли – та самая смерть?
Не выглядел юноша бойцом, напротив, слабым он казался, изможденным, словно источенным страшной болезнью.
– Я, – ответил он. – Я – та самая смерть, которая принесла безумие твоему брату и его рукой убила брата другого. Я – та самая смерть, что забрала еще троих ваших братьев. И я заберу вас, если вы не вернетесь…
Закричал Дамасихтон от гнева и ярости. Вот он, враг! Не бог! Не герой! Но – всего лишь человек. Кинулся он на незнакомца, желая поразить его мечом, и, верно, поразил бы, поскольку не шелохнулся Аполлон. Но земля подставила корень под ноги царевичу. Споткнувшись, рухнул он на дорогу – на собственный меч.
– Говорил же я – возвращайтесь!
Поднялся тогда юноша, и решил Альпенор, что и за ним смерть идет, и с криком бросился он прочь. Бежал быстро, не разбирая дороги. И вывернулась дорога из-под его ног. В пропасть рухнул царевич.
Семеро сыновей было у Ниобы. Ни одного не осталось.
Семеро дочерей есть у Амфиона.
Горе истончило черты лица Этодайи. И смотрится в него Аполлон, как в собственное отражение. Желал бы он убрать ранние морщинки с высокого лба, вернуть ее глазам утраченное сияние, прикосновением стереть мертвенную белизну с ее губ.
Пусть бы улыбались они, как прежде.
Но разве смел он?
Обнял, ее прижал к себе крепко, запоминая этот миг. Сколько еще им осталось? Чаша не говорит о ходе времени и сроках, но лишь о том, чему суждено случиться.
Умрет Этодайя. И с нею – сердце Аполлона.
– Убежим, – шепчет он ей на ухо. – Давай убежим! На край света, туда, где солнце ныряет в кипящее море. Или туда, где оно из моря выныривает. Где свет поднимается из земли до самого неба.
– Не могу, – отвечает Этодайя. – Хотела бы бежать с тобой, но как оставить мать? Отца? Сестер? Боги прогневались на нас. И стоит ли искать иную судьбу?
– А если боги уже взяли то, что должны были взять? Пойдешь тогда со мной?
– Пойду…
Обещала она, желая всем сердцем своим – рядом с ним быть. И слышала эти слова Клеодокса, не отходившая от сестры. Притворялась, что волнуется за нее.
Нет больше у нее братьев, но сестры – остались.
Кто – старше. Кто красивее, нежели Клеодокса. Кто – больше любим отцом. Или же матерью… нет, не должно остаться у Ниобы и Амфиона иных детей! Ждет вечера Клеодокса и выскальзывает из дома. Спешит к условленному месту, и душа ее полна справедливого гнева.
– Думаешь ты, что позволю я тебе отступить?
– И как же ты мне помешаешь? – Аполлон увернулся от пощечины. – Змея… только где твой яд? Или только и способна ты мои руки использовать? Желаешь трона – сама его и добывай. С меня хватит!
– Яд, говоришь, слаб? Нет, сын Лето, крепок мой яд. Не станешь помогать мне – расскажу я матери, кто – убийца их детей. И отцу! И твоей прекрасной возлюбленной. Выдержит ли ее сердце эту боль? Хватит ли сил любовь сохранить?
– Не посмеешь!
– Что? – увернулась Клеодокса, не позволив ему схватить себя. – Убьешь меня? Да ты слишком слаб, чтобы убить своей рукой. Судьба… от нее ведь не уйти, верно?
– Молчи, проклятая!
– Молчать? А с чего мне молчать? Эй, боги, слушайте!..
– Молчи! Молю! Я сделаю… я помогу тебе… желаешь избавиться от сестер? Есть у меня средство. – Аполлон вытащил из сумки сверток. – Это платок из солнечного желтого шелка. Нет платка прекраснее. Любая, кто хоть единожды взглянет на него, захочет его примерить.
Держал он сверток бережно, как держат опасный предмет.
– Носила его царица, которой вздумалось сказать, что нет женщины, прекраснее ее, даже среди богов. И наслала тогда оскорбленная Гера на ее тело немочь. Афина лишила ее разума. Афродита же изуродовала лицо несчастной царицы. Стало оно черным-черно, все распухло и покрылось язвами. Но по-прежнему считала она себя прекрасной и спешила к людям с вопросом – правда ли она красивее всех?.. Возьми платок.
Задрожала Клеодокса от ужаса, захотела отказаться от страшного подарка, но руки сами протянулись к нему.
– Повесь его в саду, куда вы ходите гулять с сестрами. И каждая захочет его примерить. Никому не мешай, и сама прикоснись к нему, но прежде – выпей вот это. – Аполлон протянул ей склянку: – И Этодайю напои. Это защитит тебя и ее от проклятья. Но не обмани меня!
– Не обману.
– Смотри, – Аполлон схватил-таки ее за руку. – Обещала ты! Если не сдержишь слово, то и для тебя в моем колчане стрела найдется. Не убью, но сделаю так, что сама смерти своей пожелаешь!
Страшен он был, как эринния, и поняла Клеодокса, что лучше ей сдержать слово.
Раскрыла она сверток, и ветер подхватил шелк, понес по воздуху и набросил его на ветви мирта. Золотым стягом затрепетал на ветру. И так ярки были переливы ткани, что залюбовалась платком Клеодокса, протянула руку, ведомая одним лишь желанием – снять платок, примерить его. Но – опомнилась.
Хороша была ловушка!
И сестры, глупые ее сестры, попались в нее.
О, как бережно снимали они с ветки злосчастную ткань, как накидывали ее на свои волосы, позволяли ей скользить по своим рукам; как передавали ее друг другу и ревниво глядели, чтобы ни одна не владела платком дольше, нежели прочие! Ткань была легка и тепла. И звезды, вплетенные меж ее нитей, сияли, делая каждую девушку прекрасной.
Жаль было расставаться с этим чудом, и замирало у Клеодоксы сердце – а ну, как обманул ее сын Лето? И нет для нее спасения от чар платка в темном горьковатом напитке? Но тогда и Этодайя умрет. Ее первую и напоила Клеодокса, уверяя, будто чудесное зелье полезно для кожи и волос.
– Смотри, мама! – воскликнула Клеодокса, увидев мать, которая вышла в сад с младшей дочерью. Засмеялась Огигия, протянула ручонки к золотому платку, желая ухватить это ожившее солнце. И со смехом укутали сестры ее чудесной тканью.
Улыбалась Ниоба. И горе разжимало тиски на сердце ее. Нет сыновей, но дочери, дочери живы…
Только сон все равно больше не снится. И судьба – совсем рядом.
Страх вдруг острой стрелой пронзил Ниобу. Откуда взялся тут платок? Кто подбросил его?
Враг!
Враг рядом. Надо спасать дочерей. Глупые, глупые, что же натворили они!
– Отдайте! – выхватила Ниоба у них ткань и бросила в огонь. Вспыхнул тонкий платок, пламени не коснувшись, рассыпался золой.
– Мама! Что ты делаешь?
Ушла Ниоба, ничего не ответив дочерям. Надеялась она, что еще не поздно, что…
К вечеру слегла Астиоха. Смеялась она громко, громче всех, и даже когда смех ее стал хриплым, не смолкла. И, звеня браслетами, пустилась в пляс Фтия. Танцевала до упаду, и, упав на пол, обессилевшая изгибалась и извивалась всем телом, желая продолжить танец. Страшные язвы раскрылись на ее ладонях, поползли вверх по рукам и ногам…
Лекари, все, кого только сумел найти Амфион, лишь печально качали головами: не знали они средства, которое спасло бы царевен. Умирала Пелопия, кричала Астикратия…
