– Да, я приехал за информацией, – Григорьев тяжело вздохнул.
– Готов продать вам все, что мне известно. А лучше сразу купите мою голову. Представляете, какая куча шпионской информации оптом, – он постучал себя по лбу костяшками пальцев, – купите голову, там много дерьма, но есть кое-что интересное. – Рейч широко улыбнулся и заговорил наконец своим нормальным голосом. – Но в придачу возьмите это колечко. Хорошо?
– Зачем? – спросил Григорьев.
– Я хочу, чтобы его носила ваша дочь. Посмотрите на него внимательно, можете взять в руку. Ну, не бойтесь! Вы же не верите, что вещи умеют разговаривать. Вы нормальный, прагматичный, трезвомыслящий человек. Все, что я говорю сейчас, кажется вам полнейшим бредом. Да, мы с Рики покурили марихуаны, и еще была какая-то травка в вермуте. Я немного не в себе. Зато мне хорошо. Я расслабился. Ну что же вы, Андрей? Возьмите его, просто полюбуйтесь, как чудесно играет камень.
Григорьев вытащил кольцо из футляра, повертел, положил на место.
– Не обожглись? – спросил Рейч с детской хитренькой улыбкой. – Скажите, у вас нет привычки таскать с собой в бумажнике фотографии членов семьи? Нет? Жаль. Ну ладно. Вчера мы остановились на осколке, который был извлечен из селезенки Гейдриха после покушения. Не бойтесь, я не стану показывать вам эту гадость и не заставлю брать в руки. Гейдрих мертв, вот уже шестьдесят лет как абсолютно мертв. Он был материалистом, отрицал бессмертие души и получил то, во что верил. Мрак. Небытие. С Борманом та же история. Побрякушки, принадлежавшие им и таким, как о.ни, молчат. А вот все, что принадлежало Гитлеру, Гиммлеру, Геббельсу, до сих пор говорит, дышит и ждет новых владельцев. Перстень Отто Штрауса был самым живым и красноречивым экспонатом моей коллекции.
– И он обрел своего нового владельца, – напряженно улыбнулся Григорьев.
– Да. За ним пришел Владимир Приз.
– Поэтому вы решили, что этот актер – будущий русский фюрер и над Россией нависла угроза нацизма?
Рейч ничего не ответил. Глаза его стали спокойными и осмысленными. Возбуждение, вызванное марихуаной, прошло. Он смотрел на Григорьева грустно, даже с некоторой жалостью. В подвале тихо гудел кондиционер. Блестели никелевые замочки сейфов. Маленький овальный бриллиант постреливал иголочками радужных лучей.
– Неужели вы не понимаете, Андрей, – устало вздохнул Рейч, – дело не в кольцах и пуговицах. Я пытаюсь объяснить вам то, что не имеет объяснений. Я забредаю сам и веду вас туда, где привычная логика слепнет, глохнет и не находит слов. Там работают совсем иные причинно-следственные связи. Были нацисты выродками, маньяками или обычными людьми, которые при иных обстоятельствах прожили бы свои жизни как нормальные добропорядочные граждане? Был Адольф Гитлер гением зла или обаятельной марионеткой в руках других гениев, которые остались в тени, или он вообще не являлся самостоятельной личностью, не имел собственной воли и судьбы, а стал плодом коллективной шизофрении? Мы никогда не сможем ответить на эти вопросы. Мы будем бесконечно спорить, выстраивать умственные конструкции, которые рушатся, как карточные домики. На этом пути нас ждут только тупики. Но других путей мы не знаем. Мы не желаем понять, что в первой половине двадцатого века в сердце Европы среди людей стали жить и активно действовать существа с иной биологической структурой. К власти в Германии пришли звери, не животные, а именно звери, в апокалипсическом смысле этого слова. Аналогов в истории человечества не найти.
– Так уж и не найти? – сказал Григорьев. – Древние царства с их кровавым язычеством, рабством и запредельной жестокостью. Культура инков и майя. Египет, Римская империя. Крестовые походы и инквизиция. Россия в двадцатом веке, от семнадцатого до пятьдесят третьего.
– Нет, все не то, – Рейч помотал головой, – жестокости, садизма, глумления в истории много. Но враги в жертвы в сознании самых жутких чудовищ все равно оставались людьми и не становились номерами. Истребление сотен тысяч людей случалось не раз, но никогда оно не превращалось в бюрократическую рутину, в заводской конвейер, не сопровождалось аккуратной бухгалтерией. Африканские племена поедали тела своих жертв, но не варили из них мыло и не вели учет этому мылу в конторских книгах. Американские индейцы использовали скальпы поверженных врагов как ритуальные символы, но не набивали ими матрасы.
– Генрих, вы противоречите самому себе, – сказал Григорьев, – вы говорите о мистическом начале, о чем-то запредельном, а в качестве аргумента приводите примеры грубейшего прагматизма, коммерческого расчета, примитивной потребности из всего извлечь пользу и выгоду.
– Правильно! – Рейч так обрадовался, что даже хлопнул в ладоши. – Вот вы сами все и сформулировали, Андрей. Оккультная грань нацизма была и остается самой заманчивой его гранью. Она до сих пор прельщает амбициозных неудачников, нравственных калек, лишенных живого воображения. В этом ее главная функция – прельщать обиженных и бездарных. Таинства «Черного ордена», теория космического льда и четырех лун, теория единства земли и крови – это сладкая облатка, без которой человеческое сознание не способно принять и усвоить законы небытия. Вся дребедень, собранная здесь, в моем подвале, все эти перстни, значки, вставные челюсти, сумки из человеческой кожи, вечные перья, ритуальные принадлежности, все, что связано с оккультизмом и черной магией, – фрагменты языка, на котором преисподняя говорит с человеком. Это бубенчики и стеклянные бусы для доверчивых дикарей. Но их меняют не на золото, а на бессмертные души. Всегда найдутся желающие продать и купить. Оптом дешевле и удобней, чем в розницу. Элементарный закон бизнеса. Нацизм – это всего лишь торг. Коммерческие отношения. Но не между людьми, а между жизнью и смертью.
– Красиво сказано, – кивнул Григорьев.
– Нет! – Рейч вскочил, всплеснул руками и опять сел. – Ничего в этом нет красивого. Это уродливо, безобразно. Это страшно потому, что торг продолжается! Преисподняя могла бы заткнуться и оставить нас в покое после сорок пятого, после Нюрнберга. Был шанс немного отдышаться от этого смрада, но мы пренебрегли своим шансом. Не в том дело, что несколько тысяч нацистских преступников избежали суда, рассеялись по миру. Это плохо, но не смертельно. Смертельно другое. Во время Нюрнбергского процесса в руки ЦРУ и НКВД попало огромное количество документов. Около шестнадцати тысяч страниц машинописных текстов. Это были подробные отчеты об экспериментах, которые проводились над заключенными в Дахау и Освенциме. Длились судебные заседания. Звучали с трибун пламенные речи. Разрабатывался специальный закон о запрете использования в науке и на практике результатов опытов, которые проводились на узниках концлагерей. А сотрудники спецслужб держав-победителей, люди разумные, прагматичные, под шумок изъяли это из общего набора документов обвинения, засекретили, вывезли к себе, чтобы изучать и использовать в своей работе. Понимаете, рационально использовать, как трупы для мыла и волосы для матрасов.
– Погодите, Генрих, но это были всего лишь трофеи. Из Германии вывозились тонны архивов, научной документации, целые лаборатории, вместе с оборудованием и учеными, – сказал Григорьев, – ну да, спецслужбы вывезли и медицинские архивы концлагерей Засекретили. Вполне понятно. Изучали. Тоже понятно. Почему вы думаете, что они это использовали?
– Я не думаю. Я знаю, – Рейч рубанул ребром ладони воздух. – Они продолжали экспериментировать на людях. Сначала это были уголовники, приговоренные к смертной казни. Потом проститутки и нелегальные эмигранты. Но все казалось мало. В ход пошли так называемые добровольцы, молодые офицеры, которым говорили, что это необходимо для великой цели защиты демократии и совсем не вредно для здоровья. Студенты, которым просто платили за это деньги и не считали нужным объяснить возможные последствия. Сотрудники, подозревавшиеся в предательстве, – чтобы развязывать им языки и не возиться долго. В общем, люди. Тысячи, десятки тысяч людей. А руководил всем этим наш с вами знакомый. Ну, угадайте, кто?
– Доктор Отто Штраус?
– Совершенно верно. Вы что-нибудь слушали о сверхсекретных программах, которые проводились в ЦРУ с конца сороковых под личным контролем Аллена Даллеса? Их кодовыми названиями были «Артишок» и «Блю-берд».
– Откуда вы знаете, что Отто Штраус после войны работал на ЦРУ? – спросил Григорьев.
– От него самого.
Григорьев закрыл глаза и почувствовал странную усталость. Голова кружилась, колени дрожали, словно он только что прошел пешком без остановки сотню километров или его долго крутили в центрифуге.
Следующим номером сегодняшней программы у Вовы Приза было ток-шоу. Оно шло в прямом эфире, ранним вечером, до новостей, и имело чрезвычайно высокий рейтинг. Обсуждалась родная для него тема: нужна ли России твердая рука? С ним вместе выступал старый вялый хрыч Женька Рязанцев, и было бы глупо упустить возможность лишний раз покрасоваться перед широкой аудиторией на таком выигрышном фоне. Хотя по большому счету именно сегодня ток-шоу совсем некстати. Во-первых, жарко. В такую жару студии в «Останкино» к вечеру раскаляются до температуры сауны. Течет грим, плавятся мозги. Но главное, сегодня надо окончательно решить вопрос с этой несчастной потеряшкой. Дело не в том, что она – свидетель. Какой она свидетель, если ничего не видела, не может говорить? Дело в перстне. Только она могла его подобрать. Больше никто.
