– Нет. Спасибо.
Григорьев взглянул на часы. Рейч перехватил его взгляд.
– Вы устали?
– Хочу понять, сколько времени был в отключке.
– Всего пару минут, не больше. Еще раз повторяю вам, ничего страшного. Наоборот, такая реакция говорит о том, что вы живой человек, не робот, не инопланетянин. Вот ваш соотечественник Владимир Приз чувствовал себя здесь великолепно, как дома.
– А вы? Как вы себя чувствуете здесь, Генрих? Вообще, зачем вам все это?
– У каждого свое хобби. Сейчас модно быть чудаком. Я с раннего детства чудак и фантазер. Знаете, когда мне было шесть лет, я решил, что Генрих Гиммлер мой отец. Я узнал, что у детей бывают отцы и матери. То есть не узнал, а осознал и стал думать – кто же меня произвел на свет. Простая детская логика. Генрихом меня назвали в честь Гиммлера. Значит, он мой отец. А на роль матери я выбрал легендарную летчицу, первую женщину-испытателя Люфтваффе Ганну Рейч. Мне дали ее фамилию. Это было принято – называть детей, таких, как я, в честь героев Рейха. Далее, я выдумывал разные легенды, почему они, мои родители, не могут признаться, что я их сын, и забрать меня. Я сочинял сказки и этим спасался в кошмарном быту инкубатора. Портрет Гиммлера висел в нашей спальне. Засыпая, я смотрел на него, разговаривал с ним, называл папой и рассказывал, как прошел день. У Гиммлера были слегка оттопыренные уши. У меня тоже. Портрет Ганны висел в комнате медсестер. Туда детей не пускали, но мне удавалось иногда проскользнуть незаметно, и я разговаривал с Ганной. У нее были светлые вьющиеся волосы. У меня тоже.
– Это кольцо принадлежало Ганне Рейч? – спросил Григорьев, кивнув на раскрытый бархатный футляр.
– Да. Удивительная была женщина. Красавица, умница, бесстрашная, благородная. Восемнадцатилетней девочкой летала в Африку, кормить и лечить туземцев. В двадцать установила абсолютный европейский рекорд высоты среди женщин-авиаторов и рекорд самого длительного беспосадочного полета. Была одним из лучших пилотов-инструкторов люфтваффе, экспертом по авиационным исследованиям, первой женщиной-испытателем. Она умерла здесь, во Франкфурте, в семьдесят девятом. Я познакомился с ней в семьдесят шестом. Когда я рассказал ей, почему ношу ее фамилию, она была растрогана до слез. Она до конца своих дней не желала ничего знать о концлагерях и прочих ужасах. Для нее Адольф Гитлер был человеком, который отдал жизнь за то, что Германия стала самой великой страной в мире, чтобы все немцы были богаты и счастливы. Мы с ней очень подружились. Я долго уговаривал ее продать мне это колечко и денег не пожалел. Ганне надела его на палец Магда Геббельс двадцать седьмого апреля сорок пятого года. Ганне удалось выбраться живой из подвала рейхсканцелярии Гитлера. Потом она давала очень трогательные свидетельские показания о последних часах жизни фюрера и других обитателей бункера. Она была искренне предана фюреру и национал-социализму. Вместе с генералом фон Греймом она, рискуя жизнью, под шквальным огнем русских, прилетела в Берлин из Мюнхена, чтобы спасти своего фюрера или погибнуть вместе с ним.
– Простите, но это не совсем точно, – перебил Григорьев.
– Что? – Рейч открыл рот от удивления. – Что вы сказали?
– Генрих, я неплохо знаю военную историю. В конце апреля сорок пятого фон Грейм был вызван в Берлин срочной телеграммой Гитлера. Он взял с собой самого надежного своего пилота, Ганну Рейч. Когда они прилетели, Гитлер официально сообщил, что Геринг стал изменником, и назначил фон Грейма главнокомандующим люфтваффе. Так что ваша прекрасная Ганна летела не спасать и погибать, а просто сопровождала своего командира и выполняла приказ. Впрочем, это ничуть не умаляет благородства ее поступка.
Рейч смотрел на него несколько секунд молча, склонив голову набок, и вдруг спросил, очень быстро и тихо:
– А вы? Чей приказ выполняете вы, Андрей?
Глаза его впились в лицо Григорьева. Никакой марихуаны, никакого безумия. Рейч был спокоен, подтянут и очень наблюдателен. Григорьев чувствовал, что даже легкое движение его лицевых мышц не ускользнет от взгляда Генриха.
«Мы никогда не обсуждали с ним мою биографию и профессию. Он знает, что я русский эмигрант во втором поколении, родился в Нью-Йорке. Зарабатываю на жизнь чтением лекций в нескольких университетах. Специализируюсь на истории дипломатии и тайных обществ. Я выдал ему эту легенду много лет назад, и с тех пор он не задавал вопросов. Я ему, впрочем, тоже. Я довольствовался его легендой: журналист, фотограф, художник, историк-любитель, коллекционер. Мы говорили об искусстве, старом и современном, о масонстве, алхимии, о розенкрейцерах и тамплиерах. У меня не было необходимости задавать ему бестактные вопросы, поскольку я и так знал о нем очень много. А он? Что знает обо мне он? Я никогда не пытался его вербовать и делать своим агентом. Иногда я осторожно цедил через него информацию, иногда покупал за большие деньги. Он не спрашивал, для кого и зачем. Я верил, что ему это безразлично, что его интересуют только деньги» – все это пронеслось у Григорьева в голове за одно мгновение.
– Ладно, расслабьтесь, Андрей, – Рейч махнул рукой, – можете не отвечать. Я задал хамский вопрос, простите. На самом деле я вам очень благодарен. Вы меня так долго, так терпеливо слушали. Спасибо. – Рейч слегка поклонился. – Было бы обидно, если бы все это ушло вместе со мной. Мемуаров я писать не собираюсь. Сам не умею, нанимать кого-то и диктовать не хочу. Ни друзей, ни родственников у меня нет. Я пытался рассказать Рики. Он был в восторге. «О, это здорово! Это так концептуально! Ты был выведен искусственным путем, ты прообраз клона! Ты клон „Черного ордена“! Ты осколок космического льда! Я сплю с клоном!»
Григорьев хотел сказать «сочувствую», но промолчал. Лицо Рейча на мгновение показалось мертвым. Глаза его потускнели и застыли, щеки ввалились. «А ему ведь совсем мало осталось, – подумал Андрей Евгеньевич, – он старше меня лет на десять».
* * *
Когда в больнице Василисе стали обрабатывать ожоги, сначала хотели снять перстень. Долго обсуждали, как зто сделать. Палец распух настолько, что перстень оказался как бы впаянным в сплошной ожоговый пузырь.
– Ну что, может, кусачками перекусить? – предложила сестра, и обратилась к Василисе:
– Колечко ценное? Или не очень?
Как будто она могла ответить!
– Ладно, – вздохнула сестра, – лучше пока не трогать. Можно повредить пузырь, и вообще, возни много, а оно особенно и не мешает. Ведь оно тебе не мешает, нет?
Василиса помотала головой. Она плохо соображала, ей вкололи приличную дозу анальгина с димедролом.
– Да и жалко портить вещь, – продолжала рассуждать сестра, – оно вроде бы старинное, интересное такое. Это серебро? Или белое золото?
Правую руку обработали и перебинтовали, оставив перстень в покое.
«Не хочу, – беззвучно бормотала Василиса, лежа под капельницей в маленьком больничном боксе, – вас нет, гады, ублюдки, вас уже больше полувека нет в живых. Почему я вас вижу и слышу? Зачем?»
Глаза ее были открыты, она смотрела в белый потолок, она отлично понимала, где находится, что с ней происходит, но одновременно со своей жизнью проживала куски чужой, которая давно закончилась и не должна иметь продолжения.
Группенфюрер Штраус спускался по лестнице, в голове у него отщелкивал список имен и должностей, словно кто-то печатал их на невидимой пишущей машинке. Потом каждое имя обводилось аккуратным овалом, между овалами выстреливали прямые линии связей. Он был заинтересован в безопасности своего пациента Гиммлера. Пока Гиммлер владеет всей полнотой власти, никто не мешает доктору Штраусу работать.
В мозгу Штрауса включился какой-то особый аппарат, вроде рентгеновского. Перед его мысленным взором возникла гигантская фигура с уродливым топорным лицом. В углу широкой пасти дымилась сигарета. Эрнст Кальтенбруннер, начальник Главного управления имперской безопасности. Пьет и чудовищно много курит, около восьмидесяти сигарет в день. Зубы у него отвратительные, коричневые гнилые осколки. Постоянно мучается зубной болью. Но боится идти к дантисту. Гиммлеру пришлось выпустить специальный приказ для Кальтенбруннера, чтобы он посетил дантиста. Не помогло. Эрнст продолжал глушить свои зубные проблемы спиртным и табаком.
Аппарат погудел, пощелкал. Фигура исчезла. Отто Штраус убедился, что Кальтенбруннер не имеет дурных намерений по отношению к Гейни. Он вполне может занять место ненадежного красавчика Гейдриха. Интересно, как отнесется к такой рокировке Геринг?
Один урод сменился другим. Жирное существо с двойным подбородком, с тонкими губами и выпученными глазами. Герман Вильгельм Геринг. Любитель охоты, драгоценных камней и морфия. Лечился в психиатрической клинике. Красит губы, пудрится, нацепляет на свои разноцветные мундиры женские брошки с гигантскими бриллиантами и сапфирами. Он стал слишком жирным и ленивым. Кто там еще?
