Правда, Алла Прохоровна и сама была абсолютно равнодушна к собственному предмету. Что в ее глазах совершенно не извиняло школьников, которых требовалось успокаивать по пять минут, прежде чем начать урок.
К концу ее преподавательского стажа сила белой ненависти, исходящей от Аллы Прохоровны, была такова, что ученики чувствовали ее и выстраивались по струнке. На уроках географии у Шалимовой была безупречная дисциплина, чем она заслуженно гордилась. Ее боялись! «И правильно», — радовалась Алла Прохоровна, вслух не забывая упоминать о своей любви к детишкам. Она чувствовала, что не все могут разделить ее искреннюю нелюбовь к ним, а мнению общества Шалимова придавала большое значение.
— А я, признаюсь, не хочу детей, — сказала Эмма Григорьевна с солдатской прямотой. — Никаких — ни своих, ни чужих. Они меня раздражают.
Шалимова понимающе кивнула и пожалела, что ударилась в трогательные воспоминания о беготне и детских глазах. Получалось, что бухгалтер — из своих, с ней можно не притворяться.
— Раньше мы с мужем хотели ребенка, но больше так, для порядка, — продолжала Орлинкова. — Вроде как семья без детей — это и не семья вовсе. Но не получилось. А потом я подумала… И вот что поняла. Мы ведь с вами лошади, Алла Прохоровна.
— Кто? — изумилась Шалимова.
— Лошади. Только не орловские рысаки, а тяжеловозы. Тягловые такие клячи. Посмотрите на себя: вы и жнец, и швец, и на дуде игрец. Все можете, за все беретесь. Надо будет — горы свернете для Кошелева.
Алла Прохоровна промычала что-то невнятное, что было расценено Орлинковой как согласие.
— Вот и я такая же. Всю жизнь все тащу на себе. Как с юности впряглась в телегу, так и волоку ее на своем хребте.
— Вы же замужем, — осмелилась вставить Шалимова.
— Замужем. А что муж? Я хоть с мужем кляча, хоть без мужа. Еду надо приготовить — приготовила. Картина упала — дырку новую просверлила. Стол привезли — собрала. Ремонт сделать — да пожалуйста. Если мой супруг Иван Демидович заболеет, так он пластом лежит и только бульончика куриного просит. А я за всю жизнь пару раз болела — один раз ногу сломала на гололеде, второй раз спинной нерв защемила. И все. Все!
— Значит, вы счастливый здоровый человек, — глубокомысленно заметила Алла Прохоровна.
В ответ Орлинкова горько усмехнулась.
— Здоровый, говорите? Как бы не так. К нашему с вами возрасту хочешь не хочешь, а болячек наберешь! Вот и я набрала. Только что мне с тех болячек? Хоть и корчусь, а все равно работаю. Давление у меня последний месяц скачет так, что в ушах звенит.
— Вам бы тогда отлежаться…
— Кто же мне даст отлежаться с этим тендером, будь он неладен? Не одно, так другое свалится. В общем, посмотрела я на свою жизнь, Алла Прохоровна, и поняла, что не хочу никаких детей, чтоб остаток жизни вдобавок и их на себе возить. А хочу пожить для себя. Да не клячей, а принцессой.
У Шалимовой вертелась на языке острота про принцессу, но она благоразумно сдержалась. Эмма Григорьевна, несмотря на вспышку откровенности, была женщиной суровой, и забывать о том не следовало.
— Как же вы хотите… принцессой?
— Так, чтобы вокруг меня побегали, а не я бегала. Сейчас я сама и мамонта забью, и разделаю, и приготовлю, и мужа накормлю, и спать уложу. А хочется, чтобы мне этого мамонта разнесчастного приносили на блюдечке с вишенками и приговаривали: «Кушайте, Эмма Григорьевна, не стесняйтесь». А вишенки пускай были бы без косточек!
— Так не бывает, — не сдержалась Алла Прохоровна.
— Не бывает, точно. А хочется, чтоб было. Потому и детей я заводить передумала — хоть своих, хоть приемных, — ведь тогда-то точно из этой колеи не выберешься. Так и будешь пахать, пахать, пахать, пока не сдохнешь.
Две женщины вздохнули, синхронно подняли чашки и отпили остывший чай.
«Разоткровенничалась как… — размышляла Шалимова. — Как бы мне потом это боком не вышло. Так и не получилось у меня затеять разговор… Что же делать? С какого же бока к ней подойти? Ох, впустую посидели».
«Себя кормлю, мужа кормлю, родителей его кормлю, еще и ребенка на шею посадить? — думала Эмма Григорьевна. — Ну уж нет. Впрочем, зря я завелась. Все Шалимова, лошадь рабочая, виновата — как ни погляжу на нее, так сразу «тпру» хочется крикнуть».
Они поболтали еще немного и распрощались, обе недовольные проведенным временем.
Выйдя из кафе и пройдя немного по улице, Алла Прохоровна бросила взгляд на свое отражение в витрине магазина. Отражение показало ей невысокую даму в черном пальто — прямоугольную, внушительную, с широким подбородком. В общем, как раз такую, какой и должна быть приличная дама средних лет, то есть ее возраста.
«Лошадь! Тягловая кляча! Нет, надо же такое сказать! — Шалимова покачала головой, вспомнив нелепое сравнение Орлинковой. — Она, может быть, и лошадь, а я — нет! Удивительная бестактность, удивительная».
К остановке подъехала пустая маршрутка, и Алла Прохоровна, всхрапнув, бросилась догонять ее, дробно стуча тяжелыми каблуками по очищенному от снега мокрому асфальту.
Капитошин скорее догадался, что перед ним Викулова, чем узнал ее. Люди проходили мимо, некоторые оборачивались на плачущую девушку, съежившуюся у грязной стены в переходе. Андрей подбежал, чуть не поскользнувшись, и рявкнул:
— Викулова, ты с ума сошла?!
Она даже не подняла голову, и тогда он окончательно убедился, что дело плохо. Так плохо, что хуже не бывает. Викулова не могла реветь, не обращая ни на кого внимания, — это было не похоже на нее.
Капитошин всегда видел Катю очень собранной. Оживленной, веселой, но в то же время настороженной. Он хотел пробить эту настороженность, и пару раз ему даже казалось, что у него почти получилось. Но только «почти». Она снова замыкалась — как будто выглянула из дома в ответ на стук, но, убедившись, что на улице стоит всего лишь Андрей Капитошин, вежливо, но непреклонно закрыла дверь.
— Катюха, что случилось? — другим голосом, оставив все свое командирское рявканье, спросил Андрей, наклоняясь и осторожно отнимая ее руки от лица.
На Катюху она отозвалась. Подняла на него красное, зареванное лицо и, всхлипнув, сказала, даже не разобрав толком, кто перед ней:
— Ничего не случилось. Я себя чувствую свиньей!..
Капитошин еле сдержался, чтобы не выругаться. Он был готов услышать что угодно — что ее избили в милиции, что она просадила в казино свою зарплату, что у нее выкидыш… Это хоть как-то объясняло бы ее плач в метро. Но реветь из-за того, что чувствуешь себя свиньей, не укладывалось у него в голове.
— Понимаю, — насмешливо сказал он. — Трудно не быть свиньей, сидя в грязной луже. Поднимайся. Ты вся испачкалась. И перестань хрюкать, пожалуйста.
Тут, наконец, до Кати дошло, что перед ней не кто иной, как Таможенник. От его издевательского голоса и еще более издевательских слов она разозлилась. «Господи, и так все плохо — зачем же ты послал мне еще и лощеного Капитошина, у которого ботинки сверкают даже после того, как он прошел по хлюпающему месиву перехода!»
— Что ты вообще здесь делаешь? — Катя сама не заметила, как перешла на «ты». — У тебя есть машина. Ты не ездишь в метро!
— Сегодня я решил быть ближе к народу. Дай, думаю, посмотрю, как живут простые, незамысловатые люди.
— Посмотрел?
— Посмотрел.
— Вот и оставь меня в покое! Иди к своей жене!
Катя понятия не имела, что заставило ее сказать про жену. От Снежаны она знала, что никакой жены у Капитошина нет, он разведен. Но ей было так отвратительно от того, что Андрей увидел ее в таком состоянии, что она готова была сказать все, что угодно, лишь бы он оскорбился и ушел. Или просто рассмеялся и удалился. Хуже, чем сейчас, уже не могло получиться.
Вместо того чтобы хмыкнуть в своей издевательской манере, перешагнуть через Катю и летящей походкой устремиться к поезду, Андрей Капитошин сделал совсем другое. Он с легкостью сгреб девушку под мышки, поднял так резко, что она чуть не вывалилась из своего пуховика, и, прислонив к стене, встряхнул ее перепачканную сумку и перчатки. Сумку он повесил ей на плечо, перчатки сунул в карман и, обняв за плечи, как тяжелобольную, сказал:
— Поехали, отвезу тебя домой, там разберемся. Тебя муж встретит?
— Не встретит. Я от него ушла.
— Куда ушла? — после небольшой паузы, спросил Капитошин.
— К Маше.
— Она твоя подруга?
— Нет, не подруга. — Катя шмыгнула носом. — Просто знакомая. Я случайно ее встретила, и они с мужем мне помогли, когда я к ним ночью прибежала.
— Откуда ты к ним прибежала? — не выдержал он.
— Из парка. Я боялась, что те подростки меня все-таки догонят и убьют, а домой было нельзя. Понимаешь?
Злость ее исчезла сама по себе. Катя посмотрела Андрею в глаза — не с вызовом, не агрессивно, не защищаясь, а искренне, словно и в самом деле спрашивая, понятно ему или нет.
