И…
— Ты делаешь мне больно.
— Прости.
Она вдруг засмеялась и немного подвинула его. Он был тяжелый, и двигать его было трудно.
— Держи себя в руках, — сказала она. — Ты меня порвешь в клочки.
— Я тебя порву, — согласился Артемьев, не слыша себя.
Потом они больше не разговаривали, только двигались, дышали и жили друг в друге, и на эти несколько минут, а может, столетий, остались на планете одни, совсем одни.
А может, это была и не планета, а нечто другое, потому что вокруг что-то со свистом летело, неслось и падало, осыпалось тысячей брызг, и они оба знали, что так не бывает и то, что это случилось с ними, — волшебный подарок, который дается не всем, а только избранным, таким, как они, оказавшимся на своем диване в центре Вселенной.
Когда времени совсем не осталось, он понял, что у нее закрыты глаза, зажмурены очень крепко, и он сказал:
— Открой глаза.
Наверное, она не слышала его, и напоследок он всмотрелся в ее лицо, искаженное гримасой страдания, и попросил еще раз:
— Открой глаза.
Ему нужно было видеть ее душу и заниматься любовью с ее душой, а не только с телом, и первый раз в жизни он понял, что душа есть, точно есть, он видит ее прямо перед собой!..
Она распахнула глаза, поймала взглядом его взгляд и больше уже не отпускала.
И он ее больше не отпустил.
Когда все закончилось и они лежали на берегу, выброшенные силой вселенского прибоя, сцепившись вялыми влажными пальцами, Артемьев подумал лениво, что все изменилось. Все изменилось неожиданно и навсегда и никогда уже не вернется обратно.
Он попал в зависимость, и эта зависимость или дарует ему неслыханную свободу, или убьет его. Оба варианта вполне возможны.
Мелисса шевельнулась, что-то зашуршало, и оказалось, что она лежит на газете. Выяснилось, что Артемьев успел скинуть с дивана не все газеты.
Мелисса вытянула длинную ногу, выгнула шею, увидала газету и как ни в чем не бывало пристроила ногу обратно. Артемьев вытащил из-под нее газету и бросил на пол.
Если бы это было возможно, он бы полюбил Мелиссу еще сильнее, за эту самую газету, на которую она как ни в чем не бывало положила ногу.
В ней все было настоящим, таким настоящим, каким только может быть, и это радовало и пугало его.
— Ну, — спросила самая настоящая Мелисса Сииеокова и лениво укусила его за плечо, — что это были за танцы?
— Какие танцы? — перепугался Артемьев. — Где… были танцы?
— Ну, вот только что. Когда ты говорил, что больше меня не хочешь и вообще спать со мной никогда не будешь, а пойдешь и запишешься в монахи.
— Разве я так говорил? — усомнился Артемьев.
— Говорил, — подтвердила Мелисса.
— Быть такого не может.
— Мо-ожет! Так что за танцы?..
Он приподнялся на локте, придвинулся к ней еще ближе, хотя диван был широкий и с него трудно было свалиться. Но ему хотелось быть рядом с ней, как можно ближе. Так, чтобы невозможно быле даже представить себе, что они смогут когда-нибудь не то что расстаться, а просто… разъединиться друг с другом.
— А почему танцы, а?
Его совершенно не интересовали танцы, и вообще он почти не слушал, что именно она говорит, но ему хотелось, чтобы она говорила, чтобы вечер еще продолжался, чтобы отступившее чувство вины, выглядывавшее из-за поворота, подольше к нему не возвращалось.
Оно вернется, он знал это точно.
— Анекдот, — объявила Мелисса и зевнула. — Приходит еврейская девушка к раввину и говорит: «Ребе, Исаак пригласил меня на танцы. Можно мне с ним пойти?» — «Не-ет, — отвечает раввин, — Тора танцы запрещает!» — «А погулять? Можно мне с ним пойти погулять?» — «Отчего же, — говорит раввин, — погулять можно. Тора это разрешает!» — «А если на прогулке Исаак захочет меня поцеловать? Можно это?» «Можно, — соглашается раввин, — Тора это разрешает!» — «А если от поцелуя он так меня захочет, что овладеет мною?» — спрашивает девушка и краснеет. «И это можно, — отвечает раввин. — Тора это разрешает». Девушка еще больше краснеет и продолжает: «А если он станет овладевать мной и лежа, и сидя, и стоя…» — «Что-о? — в ужасе кричит раввин. — Стоя?! Стоя — это уже танцы, а Тора танцы запрещает!»
— Класс, — оценил Артемьев.
Мелисса повозилась немного, потерлась о него носом и спросила:
— А давай мы с тобой тоже будем и сидя, и стоя, и лежа! Нам ведь танцы никто не запрещает!
Артемьев засмеялся.
Все правильно. Все именно так, как и должно быть. Все может быть именно так и никогда не будет подругому. Уж больше он, Василий Артемьев, этого не допустит
— А помнишь, как мы в первый раз?..
— Лучше ты мне не напоминай!
— Ну почему же? По-моему, к тому моменту, когда я все-таки сообразила, что ты намереваешься затащить меня в постель, у тебя уже галлюцинации начались. От переизбытка гормонов в крови.
— Не было у меня никаких галлюцинаций, — оскорбился Василий Артемьев. — Это тебе показалось. И вообще, вовсе не я тащил тебя в постель.
— Как не ты?! — поразилась Мелисса. — А кто ж тогда?!
— Это ты меня тащила, — буркнул Артемьев.
— Ну да!
— Не «ну да», а да!
— Нет.
— Да.
— Содержательно, — оценила Мелисса, и они помолчали, припоминая.
Дело происходило в гостинице, где все было чужое — чужой обед, чужие люди, чужие шикарные постели. И они тогда были чужие. То есть почти чужие.
То есть уже было понятно, к чему все идет, но шло как-то не слишком быстро.
Медленно как-то шло.
Они целовались в его машине, когда он привозил ее домой, просто до одури и кругов в глазах. Мелисса, которая никогда ничего подобного не проделывала, была убеждена, что целоваться в машине неприлично и так делают только озабоченные подростки или какие-то совсем уж невменяемые взрослые.
Но было так хорошо целоваться с ним в тесноте и темноте автомобильного салона, пытаясь приспособиться, чтобы рычаг переключения передач не впивался в ребра и не задевал никаких важных и нужных органов, и это было очень сложно, почти невозможно.
Она распахивала на нем дубленку, пристраивала ладонь на сердце и целовалась так, как не целовалась никогда — не с кем было. От него всегда хорошо пахло, не слишком парфюмерно и не слишком «натурально», и ей нравился нагретый кашемир его водолазки и тоненький запах овчины от короткой дубленки. Он был настойчив, но без навязчивости, и очень хорошо держал себя в руках, и в какой-то момент ее стало это задевать.
Почему ничего не происходит, а? Он ничего не хочет? Или ничего не может? Или чего-то выжидает?
Потом, в той самой гостинице, выяснилось, что мужчина, который может держать себя в руках, — это взрыв, фейерверк, салют наций, который происходит, когда он отпускает себя на волю!
В гостиницу они притащились, потому что там проходил какой-то форум кинематографистов или что-то в этом роде, а Мелисса как раз и была «кинематографистом», по ее сценариям снимали какие-то фильмы. Очень благоразумно и очень в духе своих тогдашних отношений они забронировали два разных номера и честно собирались в них поселиться, но в первый же вечер, провожая Мелиссу, Артемьев поцеловал ее на пороге ее номера, и все случилось.
Все случилось и было так неожиданно хорошо для обоих — совершенно неопытной Мелиссы и излишне опытного Василия, — что показалось неправдой. Для того чтобы удостовериться, что все это на самом деле происходит с ними, они занимались любовью все время, что шел кинематографический форум, даже из номера не выходили, а потом быстро уехали, так, чтобы их никто не заметил, как нашкодившие детсадовцы.
Потом Мелисса развивала какую-то свою писательскую теорию о том, что, если уж им так повезло, что с первого раза все сложилось, да еще так хорошо сложилось, значит, вмешалась судьба, фата-моргана, и все такое, и «это я его привел на встречу к тебе», как поет Максим Леонидов!..
Артемьев в ее теории не вслушивался, ему просто было с ней хорошо, так хорошо, что он и думать забыл о том, что у него было какое-то «прошлое» и в том прошлом ему казалось, что все уже кончено и больше ничего хорошего не будет.
— О чем ты думаешь?
— О тебе.
— А что ты обо мне думаешь?
Артемьев заставил себя подняться и сесть, словно оставлял позади ее тепло, ее любовь и все хорошее, что было этим вечером.
— Мы должны найти того, кто тебя похитил, — сказал он совершенно трезвым голосом. — Он сделал это раз и сделает опять, я тебе точно говорю.
Она беспокойно завозилась — ей не хотелось слушать про похищение. И думать не хотелось.
— Больше того, — продолжал Артемьев, — я совершенно уверен, что это сделал кто-то из своих.
— Как?!
— Так.
— Почему?! И кто из своих мог это сделать?
— Я не знаю. Но та фотография, помнишь, которую ты оттуда прихватила, никогда нигде не публиковалась.
Мелисса тоже села и в тревоге уставилась на него.
— Это наш личный архив, — продолжал Артемьев, — я знаю точно, потому что это моя фотография. Это я тебя снимал.
