– Можете ли вы описать того, кто вас расспрашивал? – задала вопрос Елизавета.
– Конечно. Молодой, крепкого телосложения… Кажется, в красной футболке.
– Благодарю вас. А теперь у меня к вам просьба…
Молодой свидетельнице достался новый лист целлофана и синий фломастер.
Когда дверь за последним свидетелем захлопнулась, Фрик, стараясь ничем не показать свое любопытство, спросила:
– Защитник Петренко, может быть, вы объясните, наконец, что означали все ваши сегодняшние художества?
– Ваша честь! – поднялась Елизавета. – У меня единственная просьба к суду. Приобщите к материалам дела эту схему и три целлофановых листа. Причины я объясню позже.
Лицо Фрик приобрело насыщенный цвет томата.
– Я вас предупреждала, защитник. Зал судебного заседания – это вам не театральные подмостки! Мы приобщаем к материалам дела лишь то, что имеет отношение к исследуемым событиям. В данном случае мы даже не будем обсуждать ваше ходатайство, поскольку обосновывать его вы только что отказались.
– Ваша честь! На настоящий момент я не хотела бы раскрывать суть проведенного мной эксперимента. Я к этому не готова. Моя просьба о приобщении этого материала связана лишь с опасением, что, когда я начну анализировать показания свидетельниц, сторона обвинения может заявить, что я дома самостоятельно, собственной рукой изобразила все эти линии.
– Я не знаю, в чем суть эксперимента, – раздраженно бросила Фрик. – Но суд не пойдет у вас на поводу. Вопрос считаю закрытым.
– Ваша честь! – поднялась Савицкая, снисходительно поглядывая в сторону молодой коллеги. – У меня есть предложение. Сказать честно, нас заинтриговал эксперимент, проведенный защитником Петренко. Вряд ли в нем есть смысл, но поскольку все здесь заинтересованы в справедливом решении суда…
Савицкая просто насмехалась. Она давно убедилась, что все будет именно так, как она предполагала. Петренко и Перевалов будут осуждены к длительному сроку заключения. Возможно, пожизненному. У нее же есть хороший шанс показать, что сторона потерпевших вовсе не жаждала крови. «Понимаете, – скажет она позднее журналистам, – у нас со стороной защиты были равные права. Более того, был момент в судебном следствии, когда мы пошли им навстречу. Мы заинтересованы не в обвинительном, а в справедливом решении суда. Но не стану скромничать, мы оказались убедительнее».
– …до того, пока уважаемый защитник Петренко посчитает нужным сообщить нам свои соображения, я возьму все эти материалы к себе. Клянусь, я не подрисую там ничего лишнего, – она рассмеялась, а за ней и весь зал.
Елизавета кивнула:
– Тогда я, с вашего позволения и для своего собственного спокойствия, заклею все это в конверт и опечатаю своей подписью.
– Да хоть гербовой печатью, – усмехнулась Савицкая.
Фрик проследила, как белый конверт исчез в недрах дорогого портфеля Веры Мироновны.
– Защитник, встаньте! – потребовала она.
Дубровская поднялась.
– Когда речь заходит о столь тяжком обвинении, таком, как у вашего подзащитного, суд склонен лояльно относиться ко всему тому, что адвокат может предложить в его защиту. Но я не позволю пользоваться нашей благосклонностью и превращать судебное заседание в цирковой балаган. На этот раз я объявляю вам предупреждение. От более строгих мер вас спасает лишь то, что вы пытаетесь помочь вашему клиенту, хотя выбираете, мягко говоря, довольно странные способы. Надеюсь, вы сделаете правильные выводы, прежде чем сотворите нечто подобное тому, что мы сегодня имели возможность наблюдать.
Полич не обманул. Сразу же после возвращения из Петербурга Марине было предоставлено суточное свидание с Сергеем. Сказать по правде, подобные вещи к разряду разрешенных, тем более в период судебного следствия, не относились. Но, как известно, строгость российских законов всегда компенсировалась виртуозным умением людей их не выполнять. Связи, помноженные на деньги, рушат любые преграды, в том числе и тюремные.
Марина была, конечно, рада. Только маленький червячок беспокойства, поселившийся в ее душе после той прощальной питерской ночи, отравлял предстоящую встречу. Вряд ли она могла обвинить хоть в чем-то Полича. Она напилась тогда до таких зеленых чертей, что все последующие события казались ей не то кошмарным сном, не то игрой расшалившегося воображения, не то сюжетом бездарной мыльной оперы. Она не предпринимала попыток узнать что-нибудь у Виктора Павловича, но на всякий случай искала в его поведении подтверждение своим худшим предположениям. Но не находила. Он был неизменно корректен, любезен и улыбчив. Он не допускал пошлых шуток и вольностей. «Был бы на его месте кто-нибудь другой, уж я бы нашла способ разузнать правду», – с досадой думала Марина. Но понимала, что ни с кем иным она бы не допустила столь близкого соседства.
Назначенный день свидания пришел, и Марина с огромной сумкой, набитой домашней снедью, отправилась к мужу. Вереница ее подруг по несчастью представляла унылое зрелище. Нагруженные котомками с провиантом, жены заключенных имели до крайности забитый вид. Они заискивающе улыбались сопровождающей их служащей изолятора, горластой шарообразной бабе в форме, которая всячески демонстрировала перед ними собственную значимость. Она поминутно выражала свое недовольство всем на свете, хотя ей никто и не пытался возражать. Женщины до смерти боялись потерять те драгоценные сутки счастья, которые им предстояло провести в этих мрачных стенах.
Перед тем как отвести гостей в предназначенные для свиданий комнаты, их подвергли тщательному досмотру. Процедура была унизительной и сопровождалась пошленькими комментариями, недвусмысленными шуточками «дубачек», так между собой называли женщин-служащих горемычные жены. Марина постаралась «отключиться», представив себе, что все это происходит не с ней, а с кем-то другим. Она автоматически выполняла команды, стараясь не замечать ничего вокруг. Рядом с ней раздевалась молодая женщина, почти ребенок, с огромным, выступающим вперед животом. «Ребенка не вытряси», – похохатывая, советовали ей «дубачки». Все, конечно, понимали, о чем идет речь. Женщина лишь смущенно улыбалась, но не умела еще в силу юного возраста закрыться броней из холода или же придумать в ответ что-нибудь шутливо-похабное.
Марина мечтала поскорей оказаться в комнате для свиданий, закрыть за собой дверь и не видеть больше никого, кроме Сергея. Но все было не так просто. Комнат было несколько, а вот кухня и туалет одни на всех. При таких условиях хочешь не хочешь, а затаиться, как зверек в своей норе, не было никакой возможности. «Тут вам биде не поставлены, – острила одна из служащих. – Подмываться будете в порядке живой очереди».
Небольшая комнатка, скудное убранство которой составляла кровать, стол и две табуретки, красноречиво свидетельствовала о своем назначении. Здесь поглощали пищу и занимались любовью. Замызганный матрац хранил на себе следы многих постояльцев. Мысль о том, что творилось на этом убогом ложе, вызвала у Марины чувство брезгливости. К горлу подкатила тошнота. Она, стараясь скрыть свои чувства, начала расставлять на столе кастрюльки, баночки, судки.
Сергей подошел и обнял ее. Она не противилась. Он начал целовать ее, нащупывая пальцами пуговицы на блузке.
– Подожди, Сережа, – постаралась вырваться она.
Конечно, она знала, что должно случиться, и бог знает сколько ночей, глядя заплаканными глазами в потолок своей одинокой спальни, она представляла их встречу. Но теперь ей хотелось, чтобы все было не так. Чтобы Сергей сел с ней рядом, глядя счастливыми глазами на ее взволнованное лицо, слушал бы последние новости из дому, которые она без умолку ему выкладывает, ласково сжимал ее руку. Эти минуты представились самыми счастливыми. Затем они бы занялись любовью: вначале нежно, едва сдерживая разгорающуюся страсть, затем – неистово. Наконец, насытившись друг другом, они, блаженно раскинувшись на кровати, лежали бы, почти не шевелясь. Возможно, она бы положила голову на его грудь, а он кончиками пальцев тихонько поглаживал ее волосы.
Но он жадно рванул на ней блузку, пуговица запуталась в волосах, причиняя ей боль. Затем он грубо повалил жену на кровать и овладел ею. Она едва сдержала стон. О блаженстве не могло быть и речи. Марина, закусив губу, мечтала, чтобы все побыстрей закончилось. На ее глаза уже набежали слезы. Он, утолив свою откровенно животную страсть, наконец оставил ее в покое.
– Тебе было хорошо? – поинтересовался он.
– Да, – солгала она. Что она могла еще сказать?
У нее создалось впечатление, что она только что побывала в постели с незнакомцем.
Сергей поцеловал ее в макушку, правильнее сказать, клюнул – нечто без эмоций и любви. Она положила ему в тарелку жаркое, и он принялся за еду. Тщательно пережевывая пищу, он пил приготовленный матерью компот и почти не глядел на Марину. Она же, отведя глаза куда-то в угол, изо всех сил сдерживалась, чтобы не расплакаться. Наконец он насытился, вытер салфеткой рот и отодвинул в сторону тарелку.
