— Я ехала в машине домой, убегала, убегала. И тут в первый раз позвонил тот парень, шантажист. Включил запись моих пьяных излияний и сказал, что знает: Марину убила я. И добавил еще, что может это доказать.
— И ты бросилась собирать деньги?
— Нет, не бросилась, он ведь и сумму тогда, в первом разговоре, не назвал, о деньгах вообще не было речи. Я отправилась в бар. В тот самый бар, где мы с ним встретились.
— Разумно, ничего не скажешь!
— Я не пить туда пошла, а… Мне во что бы то ни стало нужно было вспомнить, восстановить события предыдущего вечера, и я подумала, что та же самая обстановка мне поможет. Но ничего не вышло, вспомнить я так и не смогла.
— Где ты с ним познакомилась?
— С шантажистом?
— Хм, шантажист… Говорю же тебе, он убийца!
— Тем не менее он меня шантажирует.
— Думаю, это какой-то тонкий ход с его стороны. Или шантажирует тебя не он, а кто-то другой. Тебя могли видеть соседи Марины, сопоставить и начать шантажировать.
— Да? — Такая мысль мне почему-то не приходила в голову. — Нет, не складывается — у него же пленка с записью моей пьяной исповеди. Ни у кого из соседей ее быть не могло, я ему изливалась.
— Ну да, верно. Так где ты с ним познакомилась? Ты почему-то упорно уходишь от ответа на мой вопрос.
— Вовсе не ухожу. Просто я до конца и сама не помню. Наверное, он подсел ко мне в баре. Или я к нему подсела. В тот период мне постоянно хотелось с кем-нибудь общаться. Вернее, не общаться, а… в общем, мне просто необходим был исповедник, человек, который просто бы меня выслушал.
— Почему же ты не пришла к нам с мамой?
— Как почему? Ты же сам прекрасно понимаешь, почему: не те у нас всегда были отношения, мне ведь не нравоучения были нужны, а просто хотелось высказаться, выплакаться, выкричать из души свою боль. Да и не могла я вам определенных вещей рассказать. Маме рассказать о Марине с Максимом? Как ты себе это представляешь?
— Да, ты права. Ей и сейчас мы ничего не скажем. Хорошо? — Отчим просительно на меня посмотрел. — Ей ведь будет очень тяжело такое услышать, непереносимо тяжело.
— Конечно, не скажем, само собой! А она не знает?
— Нет, я с Никитиным на кухне разговаривал, Тамара спала.
— Только… — Я вдруг опять осознала весь ужас своего положения. О чем мы с отчимом договариваемся, боже мой! Меня же не сегодня-завтра арестуют, обвинят в убийстве, а я боюсь, что мама узнает о связи Маришки с Максом. — Они ей сами все расскажут.
— Ты имеешь в виду милицию?
— Кого же еще! Шантажист, раз я не смогу ему заплатить, у меня ведь только половина суммы…
— К шантажисту на встречу мы поедем вместе. Деньги, думаю, если моя догадка верна, вообще не понадобятся. Но… лучше бы я ошибался!
Отчим опять ужасно расстроился, мой бывший нелюбимый отчим, и мне опять его стало жалко, потому что нелюбимым он быть перестал сегодня вечером, почти ночью, когда кошмар мой достиг высшей точки. Мы с ним породнились душами: у него ведь есть свой кошмар, и он, как и мой, достиг высшей точки. Я подошла к отчиму и обняла его за плечи, и он меня тоже обнял, и тогда я вдруг ощутила себя маленькой девочкой у нее тьма ее детских несчастий, и вот она приходит к своему отцу и все ему рассказывает. У меня никогда не было отца! То есть он был, но в таком глубоком детстве, что я совсем забыла, как это вообще — иметь отца.
— Спасибо, папа! — Я прижалась виском к его щеке, и мне показалось, что вся боль уходит из головы, из души. Душу можно вылечить! Вот что я поняла в тот миг. Можно, еще как можно! Нужно, только чтобы тебя кто-то любил и ты кого-то любила. Вот и все. Какой простой рецепт!
— Вот что, Наталья… — Отчим вдруг отстранился, и мне стало обидно и горько. — Я тебе помогу, постараюсь сделать все, что от меня будет зависеть. Ты даже представить себе не можешь, что это значит и как мне трудно… Я сейчас — только что! — принял решение. Да, я это сделаю, ради тебя и твоей матери, которую люблю больше всего на свете. Но мы должны выяснить, обязательно выяснить для самих себя, виновна ли ты в смерти Марины. Постарайся вспомнить.
— Вспоминала! — Я села на диван от него подальше, он мне опять стал неприятен. — Не могу вспомнить. Все факты указывают на то, что я там была и убила, но я ничего такого совершенно не помню!
— Так бывает, но крайне редко. Гораздо реже, чем хотят представить. Я имею в виду, редко бывает у здоровых людей, а ты совершенно здорова. Значит, ты либо обманываешь меня, либо себя…
— Я не обманываю!
— В таком случае, вероятней всего, ты не убивала.
Я ему поверила. Сразу поверила. И опять ощутила то блаженное состояние своей невиновности, но уже без всякой горечи и боли.
— У меня есть небольшие сбережения, тысяч десять наберется. Да больше, думаю, и не понадобится. Мы наймем частного детектива. Никитин показался мне вполне толковым парнем, и по душевным качествам он, кажется, человек неплохой, хоть разговор, который происходил между нами, был мне крайне неприятен и тяжел. Мы наймем детектива — на милицию надежды никакой! — и он выяснит, кто заказал Максима.
— Ты считаешь, что его кто-то заказал?
— Иначе быть не может.
— А Марину?
— Скорее всего, ее убили потому, что Максим переслал ей фильм и она обратилась к Вениамину. Наверное, об этом как-то узнали.
— Но зачем Максима убили таким сложным способом? Если он кому-то помешал — хотя я даже представить не могу, кому и чем он мог помешать, — могли ведь просто застрелить.
— Думаю, именно затем, чтобы на заказную его смерть не походила. Милиция ведь даже не заподозрила убийства.
— Ну… они пытались выяснить, дело завели.
— Нет, если бы они что-то заподозрили, то и стали бы копать, а так… Никитин найдет заказчика. А исполнителя… — Отчим запнулся, губы его задрожали, мне показалось, что он сейчас заплачет. — Исполнителя я им сдам, — выдохнул он и откинулся на спинку стула, как будто тело его без опоры не могло больше удержаться.
— Ты его знаешь? — тихо-тихо спросила я, почувствовав, что тут-то и заключается для него главное страдание.
— Знаю. — Отчим немного помолчал, словно собираясь с силами или раздумывая, говорить или нет. — Он мой сын.
Мы просто снимаем кино. Если повторить эту волшебную фразу десять раз подряд, станет легче. Я проверяла — повторяла каждый раз после завершения очередного Димкиного фильма, после завершения очередного Димкиного убийства. Садилась к окну, закрывала глаза и начинала повторять, твердить как заклинание: «Мы просто снимаем кино. Мы просто снимаем…» Привычка садиться к окну, когда все так плохо, так плохо, что хуже и быть не может, осталась с детства. Во дворе гуляла Юля — она была там всегда — ее существование примиряло меня с жизнью, делало ее терпимой при любых обстоятельствах. Теперь ее нет, а мы снимаем кино.
Вот и еще один фильм завершен, десятый по счету. Десять смертей плюс три, которые не увековечились в кадрах. Всего тринадцать — несчастливое число. Димка скажет: надо срочно довести до четырнадцати, а то нам не повезет, — с недавнего времени он стал суеверен. Нет, не скажет, уже не скажет, потому что четырнадцатая смерть услужливо протянула уже свою руку.
Я приоткрыла глаза, чуть-чуть, на маленькую щелочку, воровски посмотрела во двор. Глупо! Зачем я себя обманываю? Там нет никого. Да и двор этот — не тот двор, мы давно переехали. Не от воспоминаний убегая, а для того, чтобы снимать кино. Юли нет, Юли больше нет, ни здесь, ни в каком другом дворе. Нигде ее нет. Потому что…
Я прижата к раскаленной крыше — Димка подмял меня под себя, навалился всем телом и не отпускает. Он что-то кричит, но я не понимаю что, совсем не понимаю, потому что бордюр пуст, на бордюре не сидит больше Юля. Наконец мне удается сбросить с себя Димку, я встаю на колени и ползу к краю крыши.
— Не надо! Не надо, Динка! — Он обхватывает меня за шею, как будто собирается задушить, и тянет назад. Я не удерживаю равновесия и падаю на спину, Димка снова наваливается сверху, прижимает мои руки к телу, чтобы не могла вырваться. — Нельзя туда, Динка! Туда нельзя! — Лицо его, красное и потное от напряжения, нависает надо мной. — Все, все, все! Все кончилось, успокойся, я прошу тебя, Динка!
Я рвусь, рвусь, рвусь, хочу ударить головой, разбить ненавистное его лицо, но силы кончаются. Я просто лежу, тяжело дышу. Димка тоже тяжело дышит, но не ослабляет хватку еще долго. Большой и сильный Димка, убийца Димка!
— Диночка, успокойся, все прошло, все кончилось, — повторяет он свою бессмысленную фразу.
Как тут можно успокоиться, когда бордюр пуст… когда Юля… когда мои брат…
— Сволочь! Мразь! — рычу я в его разгоряченное лицо и не знаю, что еще можно добавить, что предпринять.
