Тем временем разговор зашел о травах, растущих на кухонном окне, и когда мать вышла за бумагой и карандашом, чтобы записать названия, Филиппа выпалила:
— Вам не кажется, что после десяти лет неволи общество может наконец оставить ее в покое? Сами видите, мать уже никому не опасна.
— Закон для всех одинаков, — мягко возразил гость. — Некрасиво давать поблажки одним, продолжая следить за другими.
— А чего вы добиваетесь? Ей не нужна ваша помощь, это я точно знаю. Остальным клиентам — вы же называете их клиентами? — тоже мало пользы от таких, как вы.
— Может, и немного, — кивнул мужчина. — Речь не о том, чтобы принести добро, но помочь подопечным не навредить самим себе.
— И что именно вы для этого делаете?
— Устав гласит: «Советовать, поддерживать, дружить».
— Нельзя же стать другом по указке парламента! Как может любой, даже самый обделенный человек удовлетвориться или хоть обмануться такой вот неискренней, второсортной заботой?
— Иногда второй сорт — это все, что нам перепадает. Люди часто довольствуются малым что в отношениях, что в деньгах… У вас такая пышная петрушка! Как вы ее сажали, семенами?
— Нет, купили рассаду в магазине «Здоровое питание» на Бейкер-стрит.
Девушка сорвала для гостя пучок зеленых листьев, радуясь возможности отплатить за фиалку. Меньше всего ей хотелось оставаться в долгу перед этим человеком. Полицейский сполоснул носовой платок под горячей водой, затем смочил прохладной и бережно завернул петрушку. Его крупные руки с короткими пальцами двигались ласково и без суеты. Когда он склонился над раковиной, рубашка задралась, обнажив участок гладкой коричневой кожи. Филиппе неожиданно захотелось дотронуться до него. Интересно, каков он в постели? Габриель занимался любовью, словно балетный танцор, сосредоточившись лишь на собственном теле, контролируя малейшее движение. «Видишь? — как бы говорил он. — Неэстетичное это дело, но раз уж иначе не обойтись, по крайней мере я придам ему очарования». А вот ее гость наверняка ведет себя по-другому. Должно быть, он открыт и в то же время нежен, достаточно свободен, чтобы не притворяться и не испытывать вины.
Завернув листья в платок, мужчина выпрямился и произнес:
— Большое спасибо. Мара будет рада.
Кто такая Мара, жена или подруга? Он бы ответил, если бы Филиппа проявила любопытство. По своей же воле ничего не скажет. Этот человек рассматривает себя и собственный мир с некоего отдаления, принимая проявления чужой доброты за чистую монету, будто не было и нет на свете иной валюты; на вопросы отвечает просто, словно не чувствует подвоха. А может, при такой работе иначе нельзя, кроме как верить всему, что слышишь и видишь? Девушке пришло в голову, что его отношение к жизни можно выразить словами: «Все мы одной крови, и все плывем на одной тонущей посудине. Обвинения, оправдания, паника — пустая трата времени. Единственное условие всеобщей безопасности — относиться друг к другу с любовью».
Филиппа с облегчением услышала последние слова гостя перед уходом:
— Теперь увидимся примерно через месяц. Если хотите, можете сами зайти ко мне. Обычно я навещаю подопечных или пропадаю в суде, однако по вторникам и пятницам с девяти до половины первого работаю в кабинете.
Значит, он больше не придет. И квартира снова в их полном распоряжении. Не считая Джорджа, который поначалу помогал с мебелью, и краткого визита Джойс Баджелд, ничья чужая нога не переступала этого порога. Любопытная страшноватая мысль пришла девушке в голову: она была явно не готова к встрече с человеком, добрым не только снаружи, но по своей природе.
Вечерами по выходным мать и дочь нередко перетаскивали плетеные стулья в кухню, чтобы вместе смотреть телевизор. Филиппа наслаждалась новыми впечатлениями. Во время учебы ей было совсем не до этого. Морис почти не включал «ящик», с пренебрежением отзываясь обо всех передачах, кроме пары-тройки элитарных программ. Теперь же их обеих понемногу затягивал водоворот семейных сериалов, герои которых появлялись после очередной трагедии аккуратно причесанными, свежеприпудренными, с легкостью исцеляясь от физических и душевных травм — только для того, чтобы подвергнуться новым, еще более жутким. Жаль, что реальные люди лишены столь удобной способности буквально оставлять прошлое за спиной, жить настоящей минутой. Филиппе оказалось в новинку это незамысловатое, утешительное удовольствие от чего-то явно второсортного: она даже не могла подобрать подходящих слов, чтобы описать свои ощущения.
Однажды, включив телевизор чуть раньше обычного, любительницы сериалов захватили последние десять минут беседы Мориса с епископом.
Приемный отец девушки сидел, элегантно откинувшись в современном кресле из хрома и черной кожи и слегка скрестив ноги, — в общем, смотрелся спокойным, как рыба в воде. Филиппа сразу признала модный узор на его носках, безупречную стрелку на выглаженных брюках, мерцающую кожу ботинок ручной работы. Морис был очень щепетилен в вопросах одежды.
Епископ явно чувствовал себя не в своей тарелке. Девушка с презрением взглянула на его крест, криво висящий на груди: тонкое серебро смотрелось незначительным на фоне пурпурных одеяний. Что это за скромненькое проявление веры? Талисман, если уж на то пошло, должен быть увесистым, красивым и носиться с гордостью. Похоже, священнослужителя вовлекли в борьбу на самой неудобной территории. На его одутловатом лице застыла обиженная, полустыдливая улыбка человека, допустившего некую оплошность, однако надеющегося, что никто этого не заметит.
Морис, напротив, был в отличной форме. Он внезапно передергивал левым плечом, вскидывал голову, как бы отшатываясь от собеседника, хлопал костлявой ладонью по правому колену, сутулился, словно задумавшись в поисках возражения. Заученные наизусть ужимки не имели ничего общего с нервозностью, скорее безмолвно свидетельствовали о совместной работе тела и разума, излишне смятенных, чтобы уместиться в модной кожано-стальной ловушке кресла и в пределах фальшивых студийных стен с красиво намалеванным названием передачи: «Раскол». Голос приемного отца показался девушке более возбужденным, чем обычно, голосом педанта:
— Что ж, давайте-ка подытожим сказанное вами. Господь, который, по вашим словам, является Духом, бесформенным и бестелесным, сотворил человека по Своему образу и подобию. И вот творение согрешило. Не будем здесь останавливаться на сказочках о райских кушах и наливных яблочках — довольно того, что, используя ваше собственное выражение, люди отпали от благодати. И потому любое дитя, приходящее в мир, еще не имея собственной вины, запачкано первородным грехом. Бог, не желая взыскивать с нас кровь за зло, послал Единственного Сына на землю, дабы тот пострадал и был убит самым варварским способом и так утолил Отцовскую жажду возмездия, то есть примирил человека с Творцом. Сын этот, как вы утверждаете, родился чудесным образом от девственницы, прожил безгрешную жизнь и умер за наше непослушание. И хотя ученые не имеют достаточно исторических подтверждений о реально существовавшей личности по имени Иисус из Назарета, мы наслышаны о принятых в Древнем Риме методах казни. Ни вы, ни я, к счастью, не присутствовали при распятии, однако можно назвать данный способ убийства наиболее мучительным, унизительным, медленным, скотским и кровавым. Теперь представим, что на наших глазах человека прибивают к перекладине. Разве не сделали бы мы все возможное, дабы спасти несчастного? Разве удержались бы, особенно если бы ничем не рисковали? А Господь Любви позволил этому случиться, и не с кем-нибудь, а со Своим Сыном. Так не просите же нас поверить Богу, способному на более бездушный поступок, чем любое из Его творений. У меня больше нет сына, но скажу вам: не так я представляю родительскую заботу.
Мэри встала и, не говоря ни слова, отключила звук.
— Что это значит: «больше нет сына»?
— Его сын Орландо погиб вместе с матерью в дорожной аварии. Вот почему Морис и Хильда взяли меня на воспитание.
Впервые за все время у них зашел разговор о приемных родителях. Филиппа ожидала, что лед молчания сломается, что мать спросит о потерянных десяти годах, была ли она счастлива в доме на Кальдекот-Террас, в какую школу ходила, какой образ жизни вела. Но Мэри произнесла лишь:
— Значит, вот как он тебя воспитал? Убежденной атеисткой?
— Примерно лет в девять я узнала, что религия — чепуха, рассчитанная на глупцов. Мне ясно намекнули: освободись от всяких догматов и живи своим умом. Вряд ли Морис когда-нибудь верил в Бога.
— Стало быть, поверил теперь. Иначе откуда столько ненависти? Морис не разъярился бы так, говори епископ о феях или плоской земле. Бедный святой отец! Чтобы победить в этом споре, ему пришлось бы сказать такие вещи, на которые у него никогда не повернется язык и которые ни Би-би-си, ни зрители — в особенности христиане — не пожелают слушать.
