— Какое там скучаю! И вообще, уйдем, когда пожелаем. Печати все на месте, в случае чего Сид и рекомендации напишет, если как следует поднажать. Заметила, как он не любит выдавать чеки? Две трети оборота — наличные, в обход налогов. Шепнем на ухо два словечка — и он еще за год вперед приплатит.
— Не думаю, что это будет красиво. Все-таки мы от Сида плохого не видели.
— По крайней мере у нас не связаны руки. А это самое приятное. Просто дай мне знать, как только тебе надоест здешняя пища.
Свобода и впрямь казалась им безграничной. Найди себе не занятый другими отдыхающими клочок травы под вязами в Сент-Джеймсском парке, ложись на спину, любуйся игрой серебристых бликов на темно-зеленых листьях и слушай музыку оркестра. Вокруг эстрады стояло несколько шезлонгов, на которых задолго до начала сидели завсегдатаи полуденных концертов: крупные дамы, прибывшие из пригорода или провинции, в летних шляпках, с перстнями на полных руках и солидным запасом бутербродов. Стоило заморосить легкому дождику, леди принимались рыться в пухлых сумочках, расстилали на коленях макинтоши, а шляпки прикрывали прозрачным целлофаном. Не позволять же капризам английского лета украсть у себя законные, оплаченные сорок минут удовольствия! Дамы созерцали униформу с красными галунами и слушали грохот начищенной меди, радостно отвечая на бодрое приветствие дирижера.
Впрочем, несмотря на ежедневные прогулки, для Филиппы с матерью сердцевину их общей жизни составляли все-таки Дэлани-стрит и Мелл-стрит. По мнению девушки, ни в одной другой части города нельзя было так надежно укрыться от нежелательного внимания. Здесь ощущали близость с человеком, просто ежедневно видя знакомое лицо, а не вмешиваясь в его личную жизнь. Дэлани-стрит, эту тихую заводь между бушующими реками Марилебон и Эджвер-роуд, населяли в основном люди пожилые и среднего возраста, квартиры которых располагались над семейными заведениями. Тут царил самодовольный старинный дух сонной деревушки. Многие из местных вроде старьевщиков мистера и миссис Тукес или чудаковатых сестер Пегг, вечно разгуливающих по Мелл-стрит с выводком пугливых собачек на поводках, родились и выросли на этой улице, как и их родители. Те, кто входил в избранный круг посвященных, обожали стоять в дверях своих домов и, как чудилось Филиппе, беззвучно общаться между собой. Еще они всегда зябко поеживались, даже в самые жаркие дни, провожая бесстрастными, а то и насмешливыми взглядами случайных прохожих или недавних жильцов, как смотрят аборигены на доверчивых приезжающих, прекрасно зная, что и эта волна пойдет на убыль, едва лишь рассеются чары новизны. Мысли местных жителей занимали упорные слухи о том, что власти грозятся стереть их мирок с лица земли. Ржавый забор пустыря то и дело притягивал к себе тревожные взоры. Любознательная Филиппа кое-что выяснила о здешних обитателях, время от времени осторожно расспрашивая Джорджа. Она могла бы услышать куда больше, если бы хоть изредка наведывалась в «Слепого попрошайку», однако они с матерью благоразумно решили держаться подальше: в таких местах трудно хранить свои тайны. Соседи неизменно проявляли любезность, а иногда и радушие. Смотрели, подчас улыбались, но не задавали вопросов.
По субботам на Мелл-стрит открывался рынок. В девять часов прибывали полицейские на фургоне, расставляли ограждение и перекрывали уличное движение. Маленький суматошный частный рынок одновременно казался и космополитическим, и насквозь английским. Торговаться полагалось с добродушным юмором; кое-где в оборот шли даже старые деньги. Рано поутру торговец подержанными коврами выкатывал деревянную тележку и украшал дорогу своим пестрым товаром. Другие продавцы без зазрения совести шагали прямо по тканым узорам, зато сама дорога принимала праздничный облик. Позднее улица уже приобретала вид настоящего восточного базара: тут медник выставлял на обозрение старую посуду, там приезжий из Пакистана развешивал над прилавком бижутерии качающийся занавес из деревянных бус. У соседнего лотка ветер колыхал отрезы заморских тканей. Продавцы наперебой расхваливали свежие фрукты, овощи, рыбу, мясо и кухонную утварь. В воздухе витал соблазнительный запах горячих сосисок с булочками. На углу худенький, похожий на херувима парень терпеливо раздавал равнодушным прохожим воззвания подзаголовком «Иисус вас любит». Меж деревянных помостов шныряли кошки; некоторые, набив себе брюхо объедками, недвижно, точно мертвые, спали на тряпках, упавших с витрины, в то время как на улице псы со сверкающими глазами глухо рычали от возбуждения и щурились на солнце.
Филиппа с матерью обшарили прилавки с поношенной одеждой в поисках самых дешевых, часто непригодных вязаных вещей. Мэри собиралась распустить их, промыть шерсть и снова ее использовать. Теперь над ванной вечно сушились мотки разноцветных ниток. В коробках со всякой всячиной, выставленных у многих лотков, иногда обнаруживались подлинные сокровища вроде той чайной скатерти с искусной вышивкой по льну, которую хозяйки немного подлатали, выстирали и, тщательно накрахмалив, торжественно стелили на стол по выходным.
Следом за уличными прилавками выстроились небольшие магазинчики: старомодная «Мануфактура», где до сих пор еще продавались шерстяные сорочки и в витрине красовались розовые корсеты на шнуровке с распущенными завязочками; греческая лавка, откуда сладко тянуло сиропом и крепкими средиземноморскими винами; чистенький «Продуктовый» с колокольчиком на двери, позвонив в который посетительницы неизменно слышали в полумраке шорох туфель седовласого мистера Дэвиса, торгующего маслом, чаем и молоком… И конечно, самая крупная из полудюжины старьевщицких. Пробравшись через горы всякого хлама, Мэри Дактон и ее дочь выходили на задний двор; там высились горы видавшей виды мебели, а вдоль стены тянулись ряды фаянсовой посуды, кастрюль, тазов и картин. Вот где при желании можно было наткнуться на что-нибудь интересное. Здесь они откопали две целые чашки старинной работы с подходящими по рисунку блюдечками и глубокое блюдо удобной формы, покрытое въевшейся грязью, старательно удалив которую хозяйки обнаружили бело-голубую роспись аж семнадцатого столетия. Все происходящее казалось им невинной забавой, игрой в «свой домик».
Девушка по-прежнему почти ничего не знала о матери. От случая к случаю они заговаривали о тюрьме, однако ни словом не обмолвились о преступлении, а главное — о ранних годах их совместной жизни. Филиппа не задавала вопросов. Она часто твердила себе, что мистер Л.П. Хартли[33] был совершенно прав и что прошлое — иная страна, куда при желании может попасть любой человек. Раз уж соседка по комнате не желает ступать ранимыми ногами на острые камни этой дороги, то и дочь не имеет права ее заставлять. В конце концов, разве мало ей рукописи в конверте? Нельзя же использовать зарождающуюся дружбу и уязвимое положение близкого человека, требуя от него доверия, которое должно прийти как свободный дар. Тем более требовать от кого-то полного посвящения, не посвятив себя взамен. А между тем девушке все труднее представлялось будущее, проведенное вдали от матери. Филиппа пригласила ее пожить вместе, чтобы лучше разобраться в себе. Так и получилось: девушка узнавала себя, но другими путями, нежели ей рисовалось прежде. Понять же душу Мэри Дактон оказалось несколько сложнее; впрочем, это могло и подождать. Стоит ли торопиться исследовать прошлое? Настоящее гораздо сильнее занимало мысли Филиппы. На расспросы же оставалась целая жизнь.
Десять дней спустя на квартиру пришел полицейский. Девушка сознавала, что его визит — неизбежное условие освобождения матери, однако заранее прониклась неприязнью к служителю закона. И, зная точно, в какое время он наведается, понесла белье в прачечную, якобы не желая мешать беседе, на самом же деле надеясь избежать знакомства. Но когда вернулась и вставила ключ в замочную скважину, за дверью послышался голос матери — спокойный, обыденный, разве что чуть оживленный.
Официальный гость сидел на кухне и прихлебывал чай из глиняной кружки. Девушка отстранение пожала руку коренастому молодому человеку с кроткими глазами, спутанной рыжеватой бородкой и лысеющим лбом. Голубые джинсы, желто-коричневая рубашка, сандалии на загорелых, удивительно чистых ногах. Весь он был какой-то промытый и свежий. Мэри Дактон представила гостя, но девушка нарочно пропустила ее слова мимо ушей. Не нужен ей ни этот полицейский, ни его дурацкое имя.
Мужчина принес в подарок африканскую фиалку, собственноручно выращенную из маленького черенка. Глядя, как чужак помогает матери посадить цветок в землю, Филиппа негодовала про себя — на покорную мать, на слащавого надсмотрщика, вторгшегося в их личную жизнь. Так девушка впервые узнала, что способна испытывать ревность. Она отлично присматривает за мамой. Вернее, они отлично присматривают друг за другом и не нуждаются в жалкой пайковой заботе со стороны государственной системы.
