Илья собрался с силами и прошептал:
– По глупости, наверное.
– Да, верно, Илюшка! Глупая она! Женщины все глупые! – обрадовался Алим Петрович и размазал по щекам вновь выкатившиеся слезы. – Она ведь вся моя была – белая, белая! Вчера с балкона по простыне слезла и ушла. Умная, скажешь?
– Не скажу, – осмелел Илья.
Отвага Анжелики его ужаснула. Еще он вспомнил, как хитро Кирилл от нее прятался. В мужском туалете от бандитов не скроешься, а вот от женщины…
– Глупая – босиком ушла! А тот сбежал от нее, трус! Она босиком ходила по улицам. Почему ко мне не шла? Тазит ее в сквере нашел, в Привокзальном поселке. Она мокрая была, грязная, кашляла. Глупая, да? Илюшка, я сам ее отмыл. Я плакал, когда ее мыл! Она такая красивая, белая, белая! Она вся горела. Я позвал Кроткова – он мой врач, хороший врач. Он все понимает. Кротков укол сделал, таблетки дал, а я сидел рядом и плакал. Она ведь была моя, а стала того, кто ее марал. Кто он такой? Чем лучше? Ты понимаешь, Илюшка?
Вот это Илюшка в самом деле понимал!
– И что делать? Как я мог потом к ней прикоснуться? Сначала она в грязи была, которая на улице – дождь ведь, лужи. Это ничего. Этого я не боюсь. Я ее отмыл, а грязь на ней осталась. Это уже не дождь! Это тот, другой! Он брал ее сколько хотел, а потом бросил. На улице! Я больше не мог даже рядом с ней быть. Противно, противно! А она на меня смотрела – теплый у нее глаз, карий, нет других таких глаз! Она мне сказала: «Ты такой противный, Алим. Когда тот у меня был, я тебя могла терпеть, а теперь не могу!»
Алим Петрович поерзал в подушках, поднял палец с изумрудом:
– Вот как она сказала. Не стыдилась, прощения не попросила – нет! Не плакала, не боялась – нет! Как такое терпеть? Она была его, вся в грязи. Стала ничья, когда еще дышала. Теперь совсем ничья. Ее увезли в лес и зарыли в вонючие листья.
Только теперь Алим Петрович заметил, что у Ильи зуб на зуб не попадает, и улыбнулся неживой улыбкой. Его слезы высохли, но горе осталось.
Он сказал:
– Ты меня понял, Илюшка? Ты один тут любить умеешь. Тазит жеребец, Леха жеребец, мой друг Сушкин еще хуже жеребец. А ты нет!
Илья вздохнул. Вот так комплимент!
– Ты боишься меня и поэтому никому ничего не скажешь, – спокойно заметил Алим Петрович. – Сам знаешь: будешь болтать – умрешь. Кому мне можно было все это сказать? Я один, кругом жеребцы. Мне плакать хотелось. Теперь легче! Теперь иди, Илюшка. Не бойся! Я тебе хорошо сделаю. Я тебя в охрану переведу, хочешь? На видеокамере сидеть будешь, хочешь? Сможешь?
Илья благодарно кивал. Правда, сидеть сиднем и высматривать на тусклых мониторах, не стащил ли какой-нибудь покупатель пачку пельменей, ему не очень хотелось. Но он был рад, что Алим Петрович больше не плачет и в нем, Илье, не нуждается. Кажется, теперь можно подняться и уйти? Уйти, не получив статуэткой по затылку или кальяном под дых? Вот счастье!
Илья привстал из проклятого кресла, в котором у него даже ягодицы вспотели. Он стал осторожно пробираться к дверям.
– Стой, Илюшка! – сказал вдруг Алим Петрович и снова помрачнел лицом. – Ты ее помнишь?
– Анжелику Витальевну?
– Да. Помни ее! Красивая, белая, большая. Глупая! Свою крепко держи – как там ее зовут? Аня?
– Ксюша, – подсказал Илья тоскливым шепотом.
– Ксюша. Есть такое имя. Имя хорошее. Красивая? – вдруг оживился Алим Петрович.
– Не очень. Так себе. Конечно, ничего, но не очень.
Не хватало еще, чтобы Бальдо пожелал увидеть Тару!
– Красивую бы тебе надо, – заметил Алим Петрович. – Но эту все равно держи, от себя не пускай никуда. Корми хорошо, пои, подарки дари – любить будет. Но следи за ней хорошо! Они все глупые.
Глупые, глупые! Да у кого ума хватит понять, как случились такие страшные вещи?
Илья в тот день машинально, но очень охотно грузил фуроровские тяжести. Когда потеешь и кряхтишь, минутами удается совсем не думать.
– Илюшка, влюбился, что ли? Маяковский от страсти дрова колол, а ты ящики таскаешь, – потешался начитанный Снегирев. – Смотри, только на Аньку не посягай – Анька потенциально уже моя.
– Срамец ты, Потапыч! Как только язык поворачивается такие слова изо рта выпускать, – одернула его уборщица Мухина.
– Я не с вами говорю, леди, а с молодежью. Да, Илюшка, я в сравнении с тобой крутой мачо. Ты глянь на себя: в глазах ни искры мысли, нос висит, вместо начищенных штиблет дурацкие кроссовки. Кто на тебя западет?
– Отстань от парня, Потапыч, – вдруг глухо сказал Толян Ухтомский. – Не видишь, что ли, у человека на душе плохо. А тут ты трындишь! Уйди. Плохо ему.
Кто, как не Толян, мог понять, что такое настоящая тоска!
Но прошел и этот страшный день. Конец у него выдался самый обычный – быстрая осенняя тьма и дождь.
Илья выскочил из «Фурора» и пошел по знакомой пустой аллее. На ней не водились больше чудовища. Они не пялились красными глазками с помоек, не хлопали драными крыльями и не норовили залепить пощечину мокрым тополиным листом. Все страшилы и пугала умерли! Остался один настоящий страх и настоящая смерть, которую Илья все еще не мог себе представить. Он шел и очень хотел, чтобы дождь сделался сильнее, чтобы ветер завыл сиреной и холод пронял до костей. Тогда вышло бы что-то вроде таскания ящиков – средство забыть и не думать.
– Здравствуйте!
У, этот чинный, писклявый голосок! Он послышался сзади. Тут же Снарк, жизнерадостный, как всегда, дал Илье дружеского пинка в поясницу.
Илья остановился.
– Где вы были вчера? Я вас искала, – с укором сказала Алена Фролова.
Она показала знакомый фуроровский пакет, бирюзовый в свете дня, но бурый в потемках. В пакете, кажется, снова были молоко и хлеб.
– Я думал, ты деду передачу в обед носишь, – сказал Илья.
– Вчера да, ходила в обед. Полчаса с веревкой возилась, пока привязала. Вас же не было! Куда вы подевались? А сегодня после школы пришлось идти с бабушкой к зубному, потом в музыкалку.
– У, так ты еще и играешь? – усмехнулся Илья. – Не на гармошке ли?
– На фортепьяно. В этом нет ничего смешного! Почему вы уходите с работы раньше времени? Хорошо еще, что вчера к дому номер 18 никто не приходил – ни днем, ни вечером.
– Я знаю.
– Откуда?
– О, я все знаю! Люди на серой «Волге» ездили совсем в другое место. Как раз и днем, и вечером…
– Зачем ездили? Тоже кого-то убивать? – в ужасе спросила Алена.
– Скорее всего.
Илью передернуло. Он вдруг подумал, что Алим Петрович мог вечером нанять парней из «Волги», чтобы похоронить Изору. Никак не мог Илья представить ее зарытой в палые листья! Все виделась она ему живой, своенравной, движущейся. Все топала она тугой длинной ногой с убийственным каблучком и никак не умирала в его мозгу! Он часто и с удовольствием расправлялся со своими нордическими злодеями. Это было легко. Враги исчезали навеки, обращаясь то синим дымком, то горсткой костей, похожих на куриные, то маленьким нежарким пламенем. Живые люди должны умирать иначе. Придется к этому привыкать.
В тот вечер Обитель Пропавших Душ показалась Илье не такой громадной и зловещей, как всегда. Подумаешь! Это всего лишь старый двухэтажный дом. Над крышей башенка, сквозь пустые окна которой видны облака и звезды. Подумаешь!
Впрочем, сегодня и звезд не было – сплошная чернота. За последние дни деревья сильно облетели и стали шуметь тише, суше, совсем на другой лад. Зато они вполне одушевленно принялись скрести ветками по крыше и стенам. Страху это не нагоняло: могучий Снарк бодро шнырял рядом.
На втором этаже горело одно окно.
– Все в порядке, – обрадовалась Алена. – Теперь надо поглубже зайти в кусты и дать знак. Подержите пока продукты. Ну-ка, Снарк, голос!
Снарк, как всегда, послушался не сразу. Он сделал вокруг Алены пару кругов веселой рысью и только после этого рявкнул. В ту же минуту у Ильи в кармане мобильник мелко задрыгался и задрожал, как мышь, угодившая в мышеловку. Кто бы это мог звонить?
– Дочка, они здесь! – сказал Илье в ухо малознакомый сиплый голос.
Машинально Илья хотел ответить: «Вы не туда попали». Он поднял глаза и сквозь путаницу веток увидел, что шторы окна Хоменко качнулись. Что там такое?
– Где здесь? Где они? Иван Лукьянович, мы недалеко от дома!
Отвечал Илья голосом перепуганным и потому тоже сиплым.
– Да вон они, – сказал Хоменко.
В трубке смутно слышались какие-то механические, через равный интервал, удары.
– Только я им не дамся!… им!
Конец связи. Тишина. Правда, хорошо слышно, как скребут крышу тополиные прутья и дышит рядом зубастый Снарк. И еще что-то…
– Они в подъезде, – сказал Илья Алене. – Деревья скрипят как бешеные! Но по-моему, даже тут слышен стук. Это бандиты ломятся к деду в дверь.
– Что же нам теперь делать?
Словно в ответ внутри дома, заполняя пустоту мертвых квартир и лестниц, прорываясь с натугой в бесконечное и безлюдное пространство ночи, хлынули рулады гармошки. Они были беспорядочны и грозны. Казалось, какой-то громадный зверь, заточенный в доме номер 18, ревет с закрытым ртом.
