— У него спина белая, — сказал я. — И он похож на суповой набор.
— И что? — удивился Горкин.
— Я вам, Роман Романович, сочувствую, — ответил, — что имеете дело с такими подчиненными, — и вышел вон.
Люблю делать красивые жесты: весь в дерьме, а жесты и-и-изящные, как па-де-де небесного педерастического ангелочка на сцене Большого театра СССР (б).
Если бы мой сопровождающий С-с. вдруг превратился бы в свежемороженую куриную тушку, удобную для варки вермишелевого супа, удивился куда меньше, когда, выйдя на крыльцо полуразрушенного здания санатория МВД, увидел знакомое спортивное «пежо» цвета зари, а рядом с ним — девушку своей мечты. Она, вся в белом и хлопчатобумажном, казалась прекрасным и непостижимым по красоте оазисом. Вот сделаю шаг — и пропадет это чудное явление.
Ничуть! Делаю шаг — Мая продолжает стоять у авто. Стоит и улыбается, как рекламный щит городу. Ничего себе, веселая Москва, что все это значит?
— Привет, Слава, — приветствует, будто я возвращаюсь поутру из казино, проигравшийся в пух и прах. — Садись в машину.
— А ты как здесь?
— Садись, — говорит сквозь жемчужные зубки. — Вот Бог посылает дураков.
— Ты это о чем, родная? — и плюхаюсь на сидение спортивного авто. — А ты мне снилась, — считаю нужным сообщить.
— Надеюсь, в приличном виде? — поворачивает ключ зажигания. — А то я вас знаю, любителей подсматривать в замочную скважину.
— Так это же сон?
— Какая разница, — была неприятна и нервна.
— Ты была в соболиной шубке, — решаю упростить ситуацию. — А куда мы? — вопрошаю, когда наш автомобильчик вылетает с подозрительной территории.
— В крематорий, — следует ответ.
И я понимаю, что мне лучше помолчать и не задавать никаких вопросов, хотя они накопились, эти проклятые вопросы, как дождевая вода в тырновской заржавелой бочке, стоящей под верандой, где я любил любить на старых одеждах жирноватенькую безотказную Жанночку.
— Ещо, ещо, мой пахарь! — помню, требовала она, ненасытная, как ниловский аллигатор, и я был вынужден задыхаться сопрелыми запахами прошлого, чтобы жить в потном настоящем — для счастливого будущего. (Разумеется, вместо слово «пахарь», барышня-крестьянка употребяла иное, близкое по смыслу и звуковому ряду, но верное по своей корневой сути.)
… Чем мне нравятся крематории, так это своей внешней величавостью, строгостью и помпезностью. Такое впечатление, что попадаешь в древнегреческий пантеон, где во всевозможных кубках хранятся бессмертные души.
Увы, в них только мшистый по цвету, пушистый пепел с мелкими колкими костными останками. Это все, что остается от того, кто имел неосторожность явиться в этот мир страстей. Явиться для чего? Чтобы сгореть в печах крематория и переместиться в алюминиевую урну? Зачем тогда жить?.. Вопросы, не имеющие ответа.
Когда мы приближались к столице, распластавшейся в сиреневом смоге и летней неге, моя спутница попросила достать косметичку из бардачка.
— Поправь лицо, — потребовала. — Били?
Я вздохнул: всем почему-то хочется, чтобы я выглядел куда удачнее, чем есть на самом деле.
— Упал, — привычно отшутился, принимаясь замазывать розовой пудрой синяки. — И на кого я похож?
Выглядел не краше трупа в дубовом дорогом гробу, однако, сдержавшись, не сказал о своем наблюдении милой спутнице. Ей было не до меня — вела авто, глядя целеустремленно вперед. Такую полюбить на старых одеждах проблематично. Такие прелестницы любят трахаться исключительно в царских палатях на царской парче, елозя на ней голыми попками, как зимние дети на ледяных горках.
Правда, при этом они, не детвора, конечно, орут такое!.. Даже я, пролетарий, не могу повторить то, что вопят эти перламутровые сучки, прыгая, скажем сдержанно, на державном суку. Хотя можно и сказать:
— …!..………….!..!..! — примерно вот так.
Ну не будет отвлекаться от текущих проблем.
Крематорий находился на территории не действующего уже кладбища и практически в центральной части столицы. Очень удобно для живых — не надо маяться на край земли, чтобы проводить в последний путь угасшего, как березовое поленце в печи, родственничка.
Думаю, господин Брувер бы порадовался тому, что его таки любят: у ворот крематория творилось столпотворение! Такого количества импортных автомобилей на малом пятачке я не видел никогда в жизни, которые буквально по-бычьи тыкались друг в друга хромированными радиаторами. А сволочно-звенящие народные трамваи, пробегающие мимо, усиливали впечатление хаоса и мелочности нашего бытия.
Судя по джентльменам в строго-фраерных фраках и леди во всем черном, но в белых шляпках, концентрировалась «валютная» элита г. Москвы. У таких оторвать миллион, честно заработанный? Слава, не смеши таки людей. Придушат голыми руками и похоронят в братской могиле под слоем извести, как неизвестное лицо.
Появившаяся группа радикальных верующих в бейцах придавала особую национальную колоритность происходящему. Мое присутствие на празднике, скажем так, памяти было явно лишним: мятая безрукавка и такие же джинсы, битое сине-желтое оно вместо интеллигентного лица, пляжные солнцезащитные очки…
— Да уж, видок ещё тот, — вынуждена была согласиться Мая. — Ладно, сиди в машине, — принимает решение.
— А зачем я здесь?
— С тобой хотят встретиться.
— Кто?
Не ответила. И была права: какая разница? Ситуация развивается в благоприятную для меня сторону — сиди, чухонь, и жди, чухонь чухоней. Он же оболтай. Он же тушинский простофиля, идущий за событиями вслед. И за это получает хрясть в морду.
Нет, надо действовать. Перво-наперво, найти, хотя бы по телефону, друзей своих ситных. Надеюсь, они живы и процветают во благо себя и родины?
Лазить по чужим дамским сумочкам нехорошо, однако, ради общего дела можно. И нужно. Обнаружив коробочку «сотового», набираю по памяти номер Сухого: механический женский голосок сообщает, что абонент отключен к такой-то известной всем матери от космической связи. Плохо. Не сбежал ли Вася мой, прихватив аутиста, как чемодан, в теплые заморские закраины, чтобы там клепать миллионы и миллионы? Убежден, нет: к Илюше нужен ключик в моем лице. М-да, лицо мое…
Смотрю на себя в зеркальце заднего обзора и замечаю пункт обмена валюты и магазинчик, выкрашенные в призывные кислотные лимонные цвета.
А не поправить ли нам здоровье, помянув исполнительного директора биржи? Почему бы и нет? Эта правильная мысль заставляет меня выбраться из авто «пежо».
Осматриваюсь: такое впечатление, что нахожусь на элитной стоянке. Направляюсь к торговому центру. Сотенка, за которую я конкретно пострадал, прячется в потайном кармашке. С трудом выковыриваю её на ходу, а со стороны, наверное, кажется, что достаю пистолет для ограбления.
И поэтому пожилой охранник в пятнистой форме непроизвольно тянет руку к кобуре. Я всем видом спешу показать лояльность, мол, это не грабеж, а обыкновенный мандеж, то бишь размен шило на мыло.
— Упал, — говорю, — в поезде. С верхней полки.
Мое признание приводит секьюрити в добродушное состояние, и через минуту я имею на руках отечественную наличность.
Теперь можно и отдохнуть и душой, и телом. В магазинчике приобретаю пластмассовый стаканчик, четвертинку беленькой и банку с черными маслинами. Молоденькая продавщица-простушка-конопушка из рязанской области смотрит на меня во все глаза и готова то ли все отдать, то ли отдаться плотным, как сливочное масло, телом.
— Мы летчики-испытатели, — понесло меня. — Нештатная ситуация, пощупал физиономию. — Мне ещё повезло, а вот товарищу, — указал на кладбище, — увы!.. Хлюп!.. Хоронят, как героя!
— Иди отсюда, герой! — Из подсобки возникла опытная бой-бабок с кавалерийскими усиками и пышным бюстом, как у Ж/Л. — Знаем мы вас, летчиков-налетчиков!
— Простите, ваше отчество, не «Обхуиновна» ли?
— Ах, ты, стервь подзаборная!..
Я решаю не испытывать судьбу. Быть битым бабой? И вываливаюсь из магазина. Нахожу дощатый ящик, сажусь в пыльных кустиках напротив ворот кладбища, чтобы видеть, как будут выходить к машинам те, кто прикоснулся в вечной жизни.
Эх-ма, хороша жизнь наша! Что ещё нужно для полного счастья: водочка да селедочка! Селедочки нет, а есть маслиночка из страны, где все есть.
Ну, будем здоровы! А тот, кто о здоровье уже более не помышляет в силу известных причин, пусть спокойно спит в земле. И пусть она будет ему пухом!
Как поется в блатной песенке: «Банки-хромтики! Бог навстречу! Развеселые мои друзья! Чтобы ни было, я замечу, жизнь прекрасна и хороша!» И с этим трудно не согласиться: будем жить, друзья, а чужая смерть нам в назидание.
Залив двести пятьдесят в битый организм, почувствовал себя чудно. Чудненько себя почувствовал, как летчик-испытатель в стратосфере.
