– Сколько длился их роман?
– Года полтора, не меньше. Я думаю, отец даже подумывал бросить ради своей возлюбленной семью, но я был так привязан к нему и постоянно отирался рядом…
– Они расстались?
– Да. И она уехала. Кажется, в Питер. А отец, хоть и казался спокойным, очень разрыв переживал.
– Откуда ты знаешь?
– Он сначала пересматривал фотографии своей избранницы каждый день, потом напился впервые в жизни – он не употреблял вообще – и сжег их. Развел костер прямо у себя в студии и кидал в него снимки. А вскоре после этого стал на сердце жаловаться. С валидолом ходил постоянно. И однажды, печатая фотографии, просто осел на пол и умер.
Лара взяла его руку в свою и крепко сжала.
– Сочувствую.
– Это было давно, я уже смирился. Но спасибо.
– А что, ни одной фотографии этой женщины не сохранилось?
– Одна есть. Я спрятал ее от отца. Очень она мне нравилась.
– Покажешь?
– Хорошо. Дай альбом.
Лара переложила альбом на колени Александра. И он начал листать страницы. Дошел до той, на которой имелось большое групповое фото. Но не оно нужно было Саше. Под этим фото скрывался портрет женщины, что разбила отцовское сердце.
Соль вытащил его, просунув под большую фотографию указательный палец. Протянул снимок Ларисе. И она стала рассматривать.
– Красивая, ты прав, – проговорила Лара. – Похожа на гречанку.
– Неудивительно, ведь она тут в образе богини Афины. Но эта женщина еврейка.
Лара вертела в руках фотографию, чтобы на нее лучше падал свет, и увидела надпись на обороте. Отец подписывал снимки. Не все, но многие. Ставил даты и отмечал места, где они сделаны, чтобы не забыть с годами. Иногда имена…
– Дора? – прочла Лариса. – Женщина, которая разбила сердце твоему папе…
– Дора Эдуардовна Эленберг, – проговорил Саша.
Она сидела в ванне. Ржавой, облупленной. Вода, что текла из болтающегося на соплях крана, была желтой и пахла хлоркой. Фаина взяла пузырек с шампунем и плеснула перламутровой жидкости с ароматом клубники в ванну. Лучше не стало.
Фая подставила под водную струю затылок. Лицо уткнула в колени…
Заплакала.
Слезы не принесли облегчения. Только разожгли злость.
Мать украла ее у Доры!
Когда ушел Бах, Фая потребовала правды. И мать выложила все.
…Она всегда была дурнушкой. И злюкой. Таких мужчины не любили. Поэтому у Алены не было ухажеров. Но она как-то умудрилась увлечь одного командировочного. Мужчина был уже очень в возрасте, и, видимо, его привлекла молодость кладовщицы Аленки. Да еще ножки у нее были чудо как хороши.
Мужчина приезжал в город раз в квартал. И проводил с Аленой пару вечеров. Естественно, он был женат и имел не только детей, но и внуков, но с ним мать была счастлива. Пусть и недолгое время. Любовнику до пенсии оставалось семь месяцев, когда у него случился сердечный приступ. Накануне он выложился в сексе, ублажая молодую любовницу, а во время обхода цеха, кладовщицей которого являлась Алена, ему стало плохо. Увезли мужчину на «Скорой», но…
Не успели спасти. Скончался, не приходя в сознание.
Но оставил последнее напоминание о себе – дочку, которую Алене зачал.
Она, узнав о беременности, сначала долго плакала, переживала и думала сделать аборт. А потом поняла, что это счастье – иметь ребенка от любимого.
Пока вынашивала, думала о том, что ее чадо будет особенным. Не самым красивым, умным, талантливым. Нет… Ни она, ни ее любимый не отличались красотой, умом, талантами… Но ведь именно у обычных родителей рождаются гениальные дети. Не больше и не меньше – гениальные. Или значимые для истории.
Алена мечтала о мальчике. Но родилась девочка.
Все равно радость. Вот только кроха оказалась хворой. Не такой больной, как дочка Доры Эленберг, которую поместили в лазарет вместе с ребенком Алены, но все равно с патологией. Алена постоянно ходила навещать свою девочку. Тогда как к другой мать пришла лишь один раз. А потом у нее случился какой-то страшный приступ, и увезли женщину на операцию. Больше Алена ее не видела.
Родились обе девочки в предпраздничные дни. А умерла одна из них в праздник. Но не Фаина, которую вообще жизнеспособной не считали. Дочка Алены скончалась во сне. А поскольку медперсонал отмечал Новый год, никто этого не заметил. Только мать, явившаяся навестить ребенка…
В ту ночь решилась судьба Фаины!
Мать переложила девочек, поменяла бирки на их руках и тихо ушла к себе в палату.
Утром она «узнала», что одна из крох умерла, но не ее…
– Откуда же та бирка? – спросила у матери Фая, когда слушала ее рассказ.
– Ее сняли с руки мертвой девочки и выкинули. Я подобрала, – ответила она.
– Зачем?
– Сама не знаю, я после потери дочки не в себе была.
– Неужели тебе так хотелось ребенка, что ты готова была взять любого?
– Да.
– А ты о Доре подумала? Каково ей было? – воскликнула Фая, но тут же замолчала. О чем она? Матери плевать на чужие страдания. Более того, она получает удовольствие от того, что кому-то хуже, чем ей. И Фая закрыла эту тему. Тем более ее волновала другая:
– Ты ненавидела меня потому, что умерла не я, а твоя дочка?
– Я тебя не ненавидела. Просто не любила…
Фаина вспомнила, что именно так охарактеризовала отношение матери к себе, когда разговаривала с Михасем Аверченко. Угадала, оказывается.
– Страшно представить, как бы ты издевалась надо мной, если б ненавидела, – прошептала Фая.
– Я тебя воспитывала. Боялась, что вырастешь оторви и брось. Я же не знала, кто твои родители.
– То есть ты находила такое оправдание своим зверствам.
– Я тебя даже не била… По губам только иногда.
– Ты меня морально убивала. Причем медленно. И чем старше я становилась, тем сильнее ты меня истязала. Почему?
Мать поджала свои сухие губы, покрытые мелкими трещинками. Не хотела отвечать.
– Почему?
– Я не могла видеть, как ты хорошеешь. Ты расцветала, а я увядала. Да и никогда я не была такой красивой, как ты…
В принципе, этого лаконичного ответа было достаточно, Фая удовлетворилась бы им, но мать уже не могла остановиться:
– Когда была маленькой, болезненной, страшной, я тепло к тебе относилась. Ты нуждалась во мне, и только во мне. Я лечила тебя, оберегала. Твоя физиономия вся была в пятнах. Над тобой смеялись дети, и я защищала тебя от них. Но когда ты выздоровела, стала хорошеть. В четыре ты напоминала куколку. И когда мы гуляли с тобой, все охали-ахали, глядя на тебя, а потом переводили взгляд на меня, и их лица вытягивались. Все недоумевали, как у такой уродины могло родиться столь прелестное чадо. И я тут же вспоминала, что мое – в могиле, а ты, чужая, живешь со мной…
Она начала задыхаться, Фая подала матери воды. Но та отмахнулась от бутылки с трубочкой. Она изливала свой яд, и ничто не могло этому помешать. У матери даже речь стала более разборчивой.
– Став хорошенькой, ты сразу позабыла о той, кто тебя лечил и оберегал. Тебе хотелось быть центром внимания, кривляться, хвалиться…
– Общаться и дружить, только и всего, – попыталась защититься Фая.
– Если бы не я, ты превратилась бы в капризную ломаку, как многие красивые дети. Так что скажи «спасибо».
Мать опять села на своего любимого конька. Даже после того как призналась в неприязни и зависти к приемному (нет, украденному!) ребенку, она продолжала оправдывать себя тем, что делала если не все, то многое ради блага Фаины. Слушать это было противно. И девушка встала, чтобы уйти, но мать остановила. Схватила своей тонкой, узловатой рукой и притянула к себе. Для человека, который целый год пролежал в кровати, она была слишком сильна.
– Я не разрешала тебе уходить, – прошипела мать.
Ее дыхание было смрадным. Но Фаю затошнило не из-за этого. К ней, пусть и на миг, вернулся страх перед этой женщиной. Но она быстро с собою справилась:
– Ты ничего не забыла? – процедила Фая. – Твои чары, злая колдунья, больше не властны надо мной! – Она разомкнула руку матери. – А еще я могу облить тебя водой, и ты растаешь…
– Будь проклят тот день, когда я взяла тебя.
– Будь проклят, – эхом повторила Фая.
И ушла в ванную. Там, включив воду, разделась и забралась в ржавую, облупившуюся емкость.
Фаину била нервная дрожь. И ей хотелось согреться. Вот только кипяток (вода обжигала) не помогал этому. Кожа покраснела, но продолжала покрываться мурашками. И внутри все дрожало. Чтоб не свариться, Фая разбавила воду…
Мысли проносились в голове с такой космической скоростью, что она не успевала ухватиться ни за одну из них.
Фаина повернула кран с холодной водой до упора.
Хотелось освежиться, чтобы прийти в себя.
«Я могла поговорить с Дорой, – сказала себе Фая, когда ее начало трясти уже от холода, а не от нервов. – Задать вопросы и получить или не получить ответы. И только после этого делать выводы… Но я же, околдованная ведьмой, что меня воспитала, творила что-то невообразимое. Отсылала Доре какие-то гадости и надеялась, что они ее расстраивают. А лучше – пугают. Но она не выказывала ни расстройства, ни страха. Поэтому я изготовила куклу, похожую на Дору, и проткнула ее иглами. Я подсунула ей записку с угрозой под дворник машины. Я изводила ее, чтобы вывести из себя… Мечтала увидеть ее страдания! А потом раскрыться и… проклясть! А нет бы подумать о том, что Дора – обеспеченная одинокая женщина и я ее единственная дочка…»
