Так вот в тот же день, когда к нему попали деньги и когда его еще никто не искал, он догадался скупить на всю сумму в ювелирных лавках драгоценности, в основном золото: цепи там, кольца… Но у себя держать не стал, побоялся, поэтому завернул их в плотный пакет и спрятал недалеко от места, где он жил. Потом, когда пришлось срочно бежать, он не смог их взять, слишком много народу было. Вот только сказать, где он жил, Лаптев не успел. Застонал, бедняга, повернулся на бок и адью — умер. Мне естественно захотелось, как и любому бы на моем месте, разыскать клад, вот я и приехал сюда, чтобы найти место там, где был его дом. Для этого и придумал всю эту историю про расследование.
— Ну, хорошо, узнал бы ты, где он жил, а дальше? Где бы ты искал дальше? — спрашивает Рамазанов.
— А дальше я уже знаю где. Мне дом как ориентир нужен был.
— Хорошо, очень хорошо. Видишь ли, мужик, те, которых порешил твой больной соседушка, были мои люди. И деньги эти они везли мне. Они мои. Жаль, конечно, что твой знакомый копыта откинул. На него за это время проценты набежали хорошие, ну да ладно. С дохлого козла, хоть шерсти клок. Говори, где это место?
Я не отвечаю, думаю. Один из держащих меня молодчиков щелкает откидным ножом, который подносит к моему носу.
— Давай, дядя, шевели губами, а то поможем.
Что за напасть такая со мной сегодня. Все норовят ножичками попугать, прямо жуть.
— Отставить, — велит Рамазан, — он сам, скажет. Правда?
— Недалеко от его дома есть старая, брошенная котельная. Он спрятал деньги под одной из стен. В крайнем левом углу северной стены здания.
Рамазанов вопросительно смотрит на Письменного. Тот пожимает плечами.
— Не помню, — отвечает он, — надо съездить, посмотреть. А что с ним делать, а Татарин?
— Пусть пока в подвале у меня посидит, пока мы не вернемся. Ну, если только он вас наколет!..
Я вздрагиваю. Такой поворот меня совсем не устраивает. Я-то полагал, что меня возьмут с собой в качестве заложника на тот случай, если вместо клада в указанном месте Татарина будет ждать засада. Как же навести этих ребятишек на эту мысль? Так чтобы ничего не заподозрили. Тут я вспоминаю, подслушанную мною часть разговора двух пассажиров лайнера. Кажется они что-то говорили про сходняк и про то, как некий Артемьев давно хочет избавиться от Татарина. И какого-то Жору-Торпеду, правую руку этого Артемьева упоминали.
— Не я вас накалываю. А он вас накалывает, — я показываю на Письменного.
— Не понял, объясни, — требует Рамазанов.
— Ты чё мелешь, фуфлыжник, — подает возмущенный голос Александр Евгеньевич. — Чё несешь!
— Сам фуфлыжник! Кто сразу же после моего ухода из «Фемиды» позвонил этому… как его… Артюхину, или нет… О, вспомнил, Артемьеву и рассказал про мой приход? А? И еще сказал, что, мол, нужно прикинуть, как использовать то, что Лаптев жив, против Татарина.
— Ах ты, сука такая! — Письменный вскакивает со стула с явным намерением набросится на меня, но рука одного из людей Рамазанова, толкает его в грудь, возвращая в исходное положение. У второго в руке появляется «Вальтер», ствол которого упирается Письменному в затылок.
— Посиди пока, Александр Евгеньевич. Посиди.
— Ты что, Татарин, ему веришь?! Да он же фуфло конкретное тебе втюхивает!
— Хлебало закрой, сказал! Говори, Лысков, что начал.
— Ну, значит, это… Когда я вышел от Письменного, то скоро обнаружил, что оставил у него свою кепку. Я вернулся, подошел к двери, которая оказалась неплотно закрыта, и случайно услышал, как он разговаривал по телефону. Своего собеседника он пару раз назвал Ракетой. Жорой-Ракетой.
— Жорой Ракетой? Может Торпедой?
— Точно! Именно Торпедой!
Я прекрасно помнил, как зовут упоминаемого в разговоре человека, но в моем случае такие вот мелкие неточности придают рассказу правдоподобности.
— Хорошо, дальше.
— Речь шла о Лаптеве, что мол все думали, что он давным-давно мертв, а он оказывается живой. И теперь у некоего Артемьева есть возможность наступить на хвост Татарину. Что, мол, Татарин офоршмачился тем, что не смог найти Лаптева и клюнул на туфту, что тот типа мертв. Это раз. Во-вторых, можно подкинуть Татарину идею отыскать Лаптева и выставить того на бабки. Татарин, мол, жадный, он попытается провернуть все сам, не поставить в известность Папу, а деньги ведь общаковые. Короче, если Татарин клюнет и загнет косяк, то можно будет идти к Папе и выставлять Татарину предъяву.
— Во, урод! — возмущено восклицает тот, что с «Вальтером».
— Цыц! — прикрикивает Рамазанов, потом поворачивается к Письменному: — Что скажешь?
Возмущенный до самых пяток Письменный горячится и сразу делает ошибку, отрицая все скопом — и свой разговор с Торпедой и мое возвращение в «Фемиду».
— Гонит он все, сука! Я тебе звонил, а не людям Артемьева! А этот как ушел из моего офиса, так вернулся только сегодня.
— Это легко проверить вру я или нет, — заявляю я. — Там потом еще женщина к нему пришла, посетитель. Исковое заявление составлять что ли, не важно. Так я при ней кепку свою и забирал. Письменный еще смеялся. А бабу эту, посетительницу, он называл Валентина Тимофеевна. Если ее найти, она подтвердит, что я возвращался. Я заметил, что у него журнал есть, куда он всех своих клиентов записывает.
Поняв, что дал маху, Письменный бледнеет — тому, кто попадается на таких мелочах, не будет веры и в большом. Приходится идти на попятную.
— Все верно, вспомнил. Да, возвращался он за своим картузом. Взял его и ушел.
— Дрянь дело, Шурик. То ты не помнишь, что он возвращался, то помнишь, — в голосе Татарина есть нечто такое, от чего Письменный съеживается.
Наступает зловещая тишина. Слышно как где-то далеко грохочет поезд.
— А почему же он тогда сюда сунулся, этот тип, если знал все? — вступился за Александра Евгеньевича один из подручных Татарина. — Почему не свалил сразу же из города?
— Да ни хрена он не знал! — подает голос бывший мент. — Не звонил я никакому Торпеде! Вот он и не свалил! Что непонятно?
Татарин поворачивается ко мне.
— Говори!
— Да я и не думал, что вы меня сразу в оборот возьмете! Думал, следить за мной только будете, а я уж, зная об этом, как-нибудь смогу от вас оторваться. Мне ведь только и узнать надо было, где Лаптев жил. И потом, я подумал, если сразу сорвусь, то вы все равно меня найти сможете. При желании.
— Это верно, — соглашается Татарин. — Мы тебя из под земли бы вырыли.
Я понимаю, что мое объяснение слабовато, но ничего лучшего в голову не приходит.
— Рамазан, блин, — опять вступает в свою защиту Письменный, — ты же меня не первый день знаешь! Ты что, этому лоху вершишь больше чем мне? Ты что не видишь, что это туфта все, что он говорит? Я хотел подставить тебя?! Это смешно! Зачем это мне?
— За деньги, Шурик, за деньги. Ты ведь других подставлял за деньги?
— Так ведь я на тебя же работал, Рамазан!
— Если он врет, то откуда ему, приезжему, знать про Жору-Торпеду?
— А может он мент! Точно мент! Может это они, менты, специально так задумали, чтобы вас всех перессорить, чтобы братва перерезала друг друга.
— А ты кто, не мент, что ли?
— Так я это, я же бывший. Я же на пенсии!
— Бывших ментов, Шурик, не бывает. Только есть менты честные, а есть продажные. Ты, например, продажный. И всегда таким останешься.
— Зачем ты так, Рамазан. Я же к тебе со всей душой, все тебе сразу рассказал, а ты…
— Тогда скажи мне со всей душой, если он лягавый, то почему ты его сразу не узнал? Ты же сам говорил, что у тебя все опера городские срисованы.
— Так он же приезжий. Его специально к нам из другого города пригласили. Чтобы не узнал никто.
— А если в конторе операцию против меня задумали, почему ты об этом не знаешь? Ты же говорил, что у тебя и в районах и в городской управе свои люди. Я тебе за что бабки отстегиваю, козел?
Письменный пускает сопли от страха..
— Ладно, ладно, не ной. Я пошутил, — усмехнулся Татарин. — Верю тебе. Валет, спрячь волыну.
Стоящий сзади Письменного прячет ствол за пояс.
— Поехали.
Валет и его кореш отдирают меня от стула и, подхватив под руки, волокут на улицу, где загружают в джип «Гранд Чероки», принадлежащий Рамазанову.
— Ты куда? — останавливает он Письменного, ломанувшегося было к своей тачке. — Все вместе поедем, оставь свою здесь, потом заберешь. Нечего тут свадебный кортеж устраивать.
Мы едем куда-то по трассе еще дальше в сторону от города. Потом Рамазанов делает два поворота влево, покуда машина не оказывается на узкой дороге. По краям сплошной хвойный лес.
— Хватит, Татарин, — говорит Валет. — Дальше можем сесть. Снега много.
— Да, — соглашается с ним Рамазанов, останавливаясь. — Место подходящее.
Наставив в мою сторону ствол, мне приказывают вылезти из тачки. Мы все вчетвером топаем в лес. На душе тоскливо и пасмурно. Главное непонятно, неужели Татарин решил меня замочить прямо здесь? До того, как возьмет золотишко? Неужели он не подумал, что я мог обмануть его с местом, где спрятан клад? Нелогично.
