– Но почему, почему вы идете против очевидности? – отчаянно кричала Николь. – Почему?!
– Я вовсе не иду против очевидности, – пожал плечами Мерсье. – Вы спрашиваете почему? Отвечу. Для меня совершенно очевидно, что в ту минуту, когда я подошел к вашему мертвому брату и начал осматривать его, ключа под его подушкой не было. Ведь я приподнимал его голову, а чтобы не трогать мертвого тела, брался за подушку, приподнимая и ее. Я точно знаю: там не было ключа. А потом он появился. Вы оставались в комнате одна, вы его туда и подсунули. Вот самое убедительное доказательство, мадемуазель Николь!
Тем временем префект полиции отправился обыскивать комнату сестры. И вскоре там нашли две вещи: баночку с неизвестным снадобьем – и дневник, вот эту самую тетрадку. Николь ничего не знала: ее к тому времени уже увели в Консьержери.
Ну, тут уже ни у кого не осталось сомнений ни о причинах преступления, ни о снадобье, которым был отравлен Себастьян. Сочли, что в баночке находился тот самый яд, о котором писала Николь: снадобье из бургундской поганки. Его как-то опробовали – уж не знаю точно, как и на ком, – но вскоре судьи убедились, что все именно так. Яд смертельный, вызывающий мгновенную остановку сердца. Судя по всему, Николь вернулась в комнату брата и каким-то образом ухитрилась мазнуть ядом по царапине, которую оставила на его руке… И он мгновенно умер. Она заперла дверь и ушла, думая, что никто и никогда ни о чем не догадается… Но вышло все иначе!
Конечно же, взяли под стражу и мадам Ивонн. Но она оказалась хитра. Уж не ведаю, как ей удалось пронести с собой малую толику бургундского яда, однако на другой день ее нашли в тюремной камере мертвой. Она прибавила к неисчислимым грехам своим еще один – покончила самоубийством и теперь предстанет перед судом куда более справедливым и беспощадным, чем суд людской. Но не сомневаюсь, что, когда слухи о ее смерти дошли до Николь, она жестоко позавидовала своей бывшей наставнице и растлительнице! Думаю, все отцово наследство, ради которого Николь пошла на убийство, она теперь готова была бы отдать за капельку губительного снадобья и не побоялась бы тоже отягчить свою душу грехом самоубийства, случись у нее такая возможность. Но ей на сей раз никто не помог, даже враг рода человеческого, к которому, если судить по дневнику, она взывала не раз. Бедной Николь пришлось перенести все тяготы дознания… Я не могу удержаться от слез, представляя ее страдания, пусть и заслуженные, но все же…
Впрочем, она сделала все, чтобы избавить себя от пыток и ускорить смерть, она безоговорочно признала все предъявленные ей обвинения. А поэтому дошла до эшафота на своих ногах и воздела к небу непереломанные руки, и лицо ее оставалось в минуту смерти так же прекрасно, как и при жизни.
Моя сестра была гильотинирована.
Господи, отпусти ей ее грехи. Господи, прости ее!
Я записала все это, чтобы мои дети когда-нибудь прочли о судьбе своей тетушки и ужаснулись ей. Чтобы поняли, как глубоко в наших душах может угнездиться порок. Сначала мы думаем, что властвуем над своими порочными качествами, но нет: они властвуют нами и не дают спастись от них!
Но теперь, завершая записи, я начала думать, что вряд ли стоит давать кому-то читать дневник. Все-таки у меня две невинные дочери, а Николь слишком много писала такого, о чем девицам знать не стоит. Нет, уж лучше я спрячу тетрадку и постараюсь больше никогда и никому не обмолвиться о печальной и позорной участи моей младшей сестры. Выбросить его? Наверное, разумно было бы уничтожить его, но у меня не поднимается рука. Ведь это все, что осталось от Николь. Горько, горько кляну я себя за то, что на долгие годы совершенно забыла о существовании младшей сестры. Я была счастлива со своей семьей, а в это время бедная Николь катилась в бездну, в бездну…
Именно поэтому я оставлю ее дневник у себя, чтобы иногда перечитывать его, и преисполняться смирения, и напоминать себе о том, что в истории грехов Николь отчасти есть доля и ее сестры Клод.
Подписано собственноручно – Клод Превер.
Наше время. Конец августа,
Мулян, Бургундия
– Из чего?!
– Из подсолнуха, – терпеливо повторила Алёна. – Французы не грызут семечек, вы уж мне поверьте. Они к этому занятию относятся с презрением. Для них грызть семечки – то же, что… ну, я не знаю… паслен придорожный есть. Я как-то нарочно выясняла у некоторых французских крестьян, еще в позапрошлом году, почему они семечки не щелкают, ведь так вкусно. Вкусно, удивляются они? Что ж тут вкусного? И зачем их нужно щелкать? Семечки нужны для получения масла, зачем их грызть? Они портят зубы и засоряют желудок, Лучше уж, в конце концов, орехов поесть. Так что подсолнух тут сыграл свою роль.
– То есть, как пишут в политических криминальных романах, русский след? – криво ухмыльнулся Жюль.
– Русский, – кивнула Алёна. – Только к чему?
– Ну уж об этом вы, наверное, в жизни не догадаетесь, – с ненавистью проговорил он. – Давайте выходите из машины!
И он свернул на обочину, остановился. Перегнулся через колени Алёны, открыл ей дверцу:
– Выходите и бегите, ну!
Мелькнула безумная надежда, но тотчас и растаяла. Вот она, была и нету… «Если у вас есть слезы, приготовьтесь пролить их», – вспомнилось вдруг из Шекспира. Да, очень актуально…
– Я не выйду, – пробормотала Алёна, тупо уставившись на черный ствол. – Нет!
Его пальцы, сжимавшие пистолет, напряглись:
– Выходи, ну! А то вышвырну!
И он досадливо оскалился, потому что выкрикнул последние слова по-русски.
– Ага, – сказала Алёна, с трудом отводя глаза от оружия и просто-таки физическим усилием заставляя губы шевелиться, – значит, я все же угадала. А хотите, угадаю, к чему ведет русский след?
Бог ты мой, какая сардоническая ухмылка… В голосе Жюля и до того присутствовала этакая смесь ненависти и презрения, но тут презрение захватило позиции лидера:
– Ну давай, угадай. Позабавь меня.
Она повернулась к нему лицом, осторожно, незаметно опуская ногу из машины и нашаривая землю.
– У вас вон там, – она осторожно показала на средний палец его левой руки, упиравшейся в панель управления, – пластырь немножко отклеился.
– Ну и что?
– Приклейте. А то отвалится, и все увидят, что у вас татуировка – перстень со змеей!
Эти слова она проорала ему в лицо так, что он невольно отпрянул, а потом вывалилась из машины и, мгновенно вскочив, кинулась не в лес, а назад, за автомобиль.
Ей в жизни таких трюков проделывать не приходилось, она считала себя не слишком ловкой, да и была, наверное, такой, но, когда спасаешь жизнь, тут не до неловкости, честное слово. И бросок за машину, а не в лес… Правду говорят, что в критические минуты (минуты, а не дни!) мыслительные способности обостряются до предела. Обострились и у нашей героини. Если бы она кинулась на обочину, ее уже догнала бы пуля, потому что Жюль все же рефлекторно выстрелил ей вслед, а через стекло он стрелять не станет – ему же машину сдавать в прокатную контору, как же ее сдавать с разбитым стеклом?! Ему понадобится выйти из машины, чтобы выстрелить в Алёну снова, а за это время… может быть, за это время какое-то чудо…
И тут же реальность показала, что мыслительные способности в критические минуты, конечно, обостряются, но все же именно до предела, а предел Алёниным способностям настал очень быстро. Во-первых, Жюлю, похоже, было наплевать на то, что о нем подумают или даже скажут в прокате, потому что он выстрелил через заднее стекло и Алёну осыпало мелкими колючими крошками. И пока она сжималась около серого металлизированного бока, оглушенная, онемевшая, пока пыталась кое-как отряхнуться, он уже выскочил из машины и оказался рядом.
Схватил за волосы, откинул голову, повертел перед ее глазами левой рукой, с которой уже сорвал пластырь, так что красная змея, кусающая себя за хвост, была отчетливо видна:
– Догадливая, тварь… Значит, правильно я делал, когда посылал Стаса прикончить тебя во Франции! Но он не успел, его взяли по пути в аэропорт, выследили! Все из-за тебя! Если бы ты не позвонила тогда, мы бы не запаниковали, не бросились бы выслеживать Крошку, Стас не попался бы ему на глаза, Крошка не передал бы его примет в Интерпол, за ним не установили бы мгновенно слежку, его не взяли бы на пути в аэропорт, не раскололи бы, не смели бы нас в Москве с лица земли, не шли бы теперь по моему следу… Все из-за тебя!
В его словах было слишком много сослагательного наклонения. Да и вообще слов было слишком много, выкрикнутых яростно, злобно, с сокрушительной ненавистью. Неужели правда, что она, Алёна Дмитриева, оказалась камнем преткновения на пути какой-то могущественной организации, за которой безуспешно охотился Интерпол? Неужели именно благодаря ее дурацкому звонку организация разгромлена?
Наверное, она должна была преисполниться гордости, но… почему-то не преисполнилась.
