Ага, ага… французских крестьян…
– А что, у них есть проблемы? – спросила Алёна еще более осторожно.
Манфред пожал плечами.
– У меня лично никаких проблем не было вот до этой минуты, – он дернул подбородком, указывая на дорогу.
– А откуда вы взяли, что я журналистка, Манфред? – повернулась к нему Алёна, и лицо у того вдруг стало такое несчастное, такое тупое, такое покорное, что Алёна словно бы увидела его всего: сильного, взрослого мужчину, полностью подпавшего под влияние еще более сильной, хитрой, коварной – и очень несчастной женщины, своей тетки.
– А, теперь понятно, – кивнула она. – Вы видели, как я пишу что-то, остановившись на дороге.
– Я не видел, – быстро сказал толстый Доминик тонким мальчишеским голосом и даже руку выставил оборонительным движением.
– Он не видел, – заступился Манфред за друга детства (разумеется, они были друзьями детства, как же иначе?). – Ему я сказал вчера. Помните? Сказал, что хоть вам и не нравился запах удобрений, все же он не мешал вам останавливаться на дороге и то и дело писать что-то.
– Да, вы это сказали, – кивнула Алё-на. – А Доминик добавил: «Что можно писать на дороге под дождем?» Но если вы сами не видели, откуда же знали, что тогда шел дождь?
Доминик моргнул с задумчивым выражением школяра, который пытается придумать уважительную причину, по которой он разбил окно в классе.
– Ну… я же знал, когда Манфред запахивал удобрения, знал, что в тот день был дождь, – наконец вывернулся он.
– Да ладно, – отмахнулась Алёна. – Я видела вашу машину на холме. Зеленый джип обогнал меня. Потом я видела зеленый джип, когда стояла на столбике террасы и чистила водосток. Потом вы приехали на этом джипе, когда Манфред остановил меня на дороге. Вы были бледны, сказали, что всю ночь врачевали матушку. Я поверила. У нее и правда был нездоровый вид. Ведь я видела ее тем утром, когда пробегала через Самбур, и подумала, на кого же она похожа? Потом сообразила: на вас. А также… – Алена осеклась. – Еще она похожа на свою сестру, да?
Про сестру матери Доминика говорить не хотелось. Аж до горечи в горле не хотелось. Алёна понимала, что от продолжения разговора не уйти, но всячески оттягивала эту минуту.
– Конечно, вы устали от бессонной ночи. Но голова у вас болела не от усталости, а от того, что я по ней очень крепко стукнула камнем, когда вы меня на мопеде по полю гоняли.
– Что?! – возмущенно возопил Манфред, будто Алёна его́ обвиняла, что о́н гонял ее по полю.
А Доминик – ничего, промолчал, только совсем уж загнанно начал дышать.
– Зачем вы это делали, а? Неужели хотели убить меня, как ваша тетушка уби…
Алёна осеклась.
Она ничего не знает наверняка. И даже если ее догадка верна – не ее дело кого-то обвинять. Она не имеет права. Жертва и убийца, если все же было убийство, теперь сами разберутся между собой там, где они находятся.
– Я не хотел вас убивать, – пробормотал Доминик, и если Алёне показалось, что голос его звучал фальшиво, то это, наверное, проблемы ее буйного воображения, потому что вид у него был совершенно несчастный. – Мы решили только очень напугать вас. Я-то думал, она обо мне заботится, чтобы вы испугались, уехали скорей и не собрали материал о… – Он осекся.
– О чем? – устало произнесла Алёна. – Какие проблемы французских крестьян любой ценой следовало сохранить в тайне?
Доминик, набычась, молчал.
– Про гастарбайтеров, что ли? – вдруг с ошарашенным видом спросил Манфред. – Вы про гастарбайтеров писать собирались? Про нелегалов?
Алена онемела. Нет, просто психушка натуральная, честное слово…
– Я не собиралась писать ни о каких гастарбайтерах! – почти закричала она. – И про нелегалов – тоже! Я ничего о них не знаю! Я записывала свои впечатления от природы! Я писательница, а не журналистка! Писательница! Я пишу романы! Ваша тетка вас за нос водила, Доминик. Вас на меня натравливала, но ваши проблемы ее меньше всего заботили. У нее свои цели были, уж извините, что я так грубо… о мертвых и все такое… Но я точно знаю, что о вас она меньше всего заботилась. Она только о себе заботилась!
Алена думала, что Доминик оскорбится, но вид у него против ожидания сделался до невозможности виноватый и унылый.
– Да знаю я… Она мной всегда крутила, как мальчишкой. Мать моя ей в рот смотрела: ведь она нам всегда и деньги давала, и помогала, и земли наши фактически ей принадлежат. Я отказывался… А она говорит: ну какой ты багарёр, ты просто тряпка!
– Кто? Багарёр? – непонимающе повторила Алёна. – Драчун?
Доминик молчал.
– У него прозвище было в детстве такое, – пояснил Манфред. – Просто спасенья от него не было. Направо и налево совал кулаками. Потом поутих.
– Ничего себе поутих, – пробормотала Алёна, вспомнив гонку по пересеченной местности.
– Теперь-то я знаю, что ей тетрадка была нужна, – с тоской сказал Доминик. – Дурацкая полуистлевшая тетрадка! Она вас запугать хотела с моей помощью, чтоб вы тетрадку вернули.
– А потом?
– Что потом?
– Ну что вы планировали сделать со мной потом? Получив тетрадку?
– Не знаю… – забормотал Доминик, отводя глаза. – Откуда я знаю? Я ничего такого не знаю… Мы с ней ничего такого не говорили…
– А как вы в Нуайере оказались? Я видела вашу машину около магазина. Я потому и бросилась вон к нему, – Алена не глядя ткнула пальцем в сторону лежащего посреди дороги Жюля, – что от вас спасалась. Что вы делали в Нуайере? Приехали застрелить меня? Грибом вашим знаменитым, – она брезгливо передернулась, – мазнуть, благо я вчера с вашей помощью исцарапалась вся?
Доминик чуть не подавился! С превеликим трудом вытолкнул из себя:
– Я приезжал к нотариусу… Завещание тети… Она же умерла, а где ее завещание, мы не знали…
– Ну а теперь узнали? – сочувственно спросил Манфред.
– Нотариус говорит, что у него. Но вскрытие завещания не раньше чем через месяц. И о содержании молчит. Так что нам с матерью еще месяц дергаться.
– Ну, вы главные наследники. – уверенно сказал Манфред.
– Ты что, тетку не знал? – уныло пробурчал Доминик. – От нее всего можно было ожидать. Она же в каком-то своем мире жила. Все какие-то страхи несуществующие себе придумывала, поступки людей толковала как-то… не по-человечески. Вот когда я ей принес банку с дневником… – он поглядел на Алёну, и та понимающе кивнула, – тетка выхватила его, раскрыла на последних страницах, а там не буквы, а цифры какие-то.
– Да, в самом деле, там набор непонятных цифр, – кивнула Алёна, которая тоже не могла понять, что значат цифры, написанные другим почерком и в более поздние, судя по цвету чернил, времена. На всякий случай она и их, конечно, переписала, не совсем понимая зачем.
– Ну и вот, тетка посмотрела на них и с такой ненавистью вдруг говорит: «Да ведь здесь только шифр! Значит, Лазар не оставил никакого письма? Значит, он не собирался обвинять меня в предательстве? Значит, он так и не понял, что это из-за меня его к стенке поставили? Я ревновала его к Женевьеве и донесла на него! А он, значит, не догадался… Ну и за каким чертом я дневник столько лет искала?!» Отшвырнула его, упала да и умерла. И что это все значит, к чему и зачем было сказано – я ничего не понял. А спросить не у кого – тетки больше нет.
– А я, кажется, понял, – пробормотал Манфред. – Наверное, она заговорила о Лазаре Бароне, отце Жоффрея. Мне бабушка кое-что о войне рассказывала: в то время про Лазара и Селин слухи ходили, мол, любовники они. А он якобы погуливал еще с Мадлен Пуссоньер и с Женевьевой Барон, вдовой своего брата. А вскоре его расстреляли. Может быть, Селин его из мести предала? Говорят, боши к ней хаживали украдкой – сами знаете зачем, она ко всякому была добра. А потом на ней мсье Дюбоннез женился, а он ведь герой Сопротивления был, ну и слухи все угасли.
– Не говори Жоффрею, что тетка болтала, – умоляюще поглядел на него Доминик. – А то он мне руки не подаст за то, что она его отца бошам выдала. А я тут при чем? Мне та тетрадка и даром не нужна. Я ее выкину не глядя, рухлядь старую.
«Отдайте лучше мне в возмещение морального ущерба, причиненного вами и вашей тетушкой», – чуть не сказала Алёна, но не успела, потому что Доминик задумчиво проговорил:
– Хотя нет, зачем выкидывать? Она, наверное, редкость библиографическая. Я ее в Дижон отвезу, букинистам. Или в Париж, в квартал Друо. Там, говорят, на каждом шагу лавки букинистов да антикваров, и, может, за нее хорошие деньги дадут.
Алёна печально вздохнула. Поскольку парижская квартира Мориса и Марины находилась именно в квартале Друо и даже на улице, которая так и называлась, она не из вторых рук знала, что Доминик рассудил совершенно верно. Букинистов и антикваров там и в самом дел несчитано, такое уж место особенное. Есть даже собственный аукцион – Друо. Ишь ты, каким чутьем обладают пресловутые французские крестьяне! Понятно, что просто так Доминик не выпустит из рук дневник Николь Жерарди. Ну что ж, у Алёны есть копия… Хотя, если честно, на нее теперь даже смотреть не хочется, слишком много событий с ней связано, кровавых, страшных событий!
