Вошли Мальвина, Вера Сергеевна и Гущин. Катя смотрела на Мальвину — вроде все как обычно. И одета она обычно — в белые летние джинсы и синий топ в горошек. Ее мать — вот она, кажется, волнуется гораздо сильнее.
Интересно, а где Феликс? Он в курсе, что сестру его вызвали в ГУВД?
— Вот, доктор, профессор, о котором я вам говорил, Мальвина, — сказал Гущин.
— Здравствуйте. Только я никак в толк не возьму, для чего мне доктор?
— Это по поводу твоей головной боли. Ты вчера жаловалась, — сказала Вера Сергеевна.
— И для этого надо приезжать в полицию? — спросила Мальвина с раздражением, с недоумением, с вызовом. — Слушайте, я взрослый образованный человек. Что это за комедия, что происходит?
— Девушка милая… ах, какая вы красавица, и мама у вас какая красивая, — восьмидесятилетний профессор Гогиадзе так и расцвел, заулыбался, демонстрируя великолепные вставные зубы. — Уж простите меня, старика великодушно. Это я заинтересовался вашим недомоганием. Попросил полковника о встрече с вами. Уж не откажите в любезности старику.
— Да я совсем не против, только я не понимаю…
— Давайте присядем вот тут на диван, — Гогиадзе указал на кожаный диван и кресла в углу просторного кабинета Гущина. — Здесь гораздо удобнее. Меня зовут Давид Георгиевич, а вас Мальвина? Какое прелестное имя!
— Глупое, но существую с ним, — Мальвина села на диван, профессор встал и заковылял к ней.
Гущин усадил Веру Сергеевну в кресло. Сам остался стоять.
— Сядьте, не маячьте, — приказал ему Гогиадзе. — Мальвина, а кто такая Ласточка?
— Я не знаю. Птица?
— Птица, конечно, я так и думал. Вы знаете, что такое гипноз?
— Знаю. По телевизору видела. Но я в это не верю.
— Считаете, что вы не подвержены внушению и гипнозу?
— Не знаю, я как-то об этом совсем не думала. Это все чушь.
— Гипноз иногда хорошо помогает от головных болей, гораздо лучше таблеток. Вы принимаете какие-то лекарства?
— Нет, ненавижу таблетки.
— И не принимайте никогда, — торжественно заявил Гогиадзе. — Мне восемьдесят два, а я даже вкус аспирина не знаю и чувствую себя великолепно. Так вы не против попробовать сеанс гипноза?
— Здесь? — опешила Мальвина. — В полиции?!
Катя поняла: с ней так нельзя, она права — она взрослый образованный человек, преподаватель. Надо объяснить.
— Мальвина, дело в том, что вчера вам стало плохо в кондитерском цеху. Не припадок, нет, не пугайтесь, но вы словно в обморок провалились, — сказала она быстро, чтобы Гущин не успел заткнуть ей рот. — И вы кое-что нам рассказали в этот момент беспамятства.
— Я? Что я рассказала?
— О ком-то, кто может быть убийцей. Мы расследуем убийства. Помогите нам, пожалуйста!
— Но я не знаю ничего ни о каких убийцах. Вы же сами Родиошу в психушку запрятали, обвинили, что это он убивал, — Мальвина оглянулась на мать. — При чем тут я?
— Я вас очень прошу, помогите нам, — повторила Катя.
— Ну хорошо, хорошо… Если для этого надо меня загипнотизировать, — Мальвина усмехнулась. — А что, гипноз похож на смерть? Это вообще как — противно или приятно? Что я буду чувствовать?
— А вы нам потом расскажете, — сказал профессор Гогиадзе.
— Хорошо, гипнотизируйте, это даже интересно, — Мальвина откинулась на спинку дивана, сложила руки на груди. — Из Элизия выводит потаенною тропой… И счастливец отпирает осторожною рукой дверь, откуда вылетает сновидений ложный рой.
— Вы замечательно читаете Пушкина, — профессор смотрел на нее пристально. — Закройте глаза. Почитайте нам еще.
— Ада гордая царица взором юношу зовет, обняла, и колесница уж к Аиду их несет… мчатся, облаком одеты, видят вечные луга, Элизей и томной Леты усыпленные брега…
— Усыпленные брега… ваши глаза закрыты, Мальвина, вы погружаетесь в спокойный сон. Лета — река течет, течет, как прохладный горный ручей, вы слышите плеск воды, шум водопада…
— И толпою наши тени к тихой Лете убегут… смертный миг наш будет светел и подруги…
— Это не смерть, это новая жизнь, — сказал профессор Гогиадзе. — Это сон во сне.
— И подруги шалунов соберут наш легкий пепел в урны праздные… пиров…
Мальвина глубоко дышала. Она спала.
Не потребовалось ни сияющего вертящегося диска. Ни дурацких команд «на счет раз, два, три вы заснете»…
Катя судорожно нащупала диктофон в кармане пиджака своего брючного костюма. Включила. Вот это гипноз! Ай да старичок-мумия!
— Я хочу поговорить с Ласточкой, — сказал Гогиадзе.
Тишина.
— Ласточка, пожалуйста, поговори с нами.
Тишина. Мальвина ровно дышала. И вдруг она спросила во сне своим обычным голосом:
— Это что, игра?
— Да, а Ласточка хочет поиграть с нами?
Тишина. Молчание. Затем Мальвина произнесла:
— Давайте играть в людей, это всегда интересно.
Профессор Гогиадзе молча ждал. Потом он посмотрел на наручные часы.
Они все ждали. Но ничего не происходило.
Катя тоже глянула на часы в углу гущинского кабинета. Секундная стрелка медленно описывала круг. Второй круг. Третий.
— Мальвина, сколько будет пять умножить на шесть? — спросил профессор после долгой паузы.
— Тридцать.
— Все верно. Вы проснулись.
Мальвина открыла глаза.
— Вы просто умница, — профессор мягко потрепал ее по руке, словно одобряя. — Все прошло прекрасно.
— Я, кажется, и правда заснула.
— Да, сон всегда на пользу. Очень рад был с вами познакомиться, Мальвина, и прошу меня извинить, если что-то показалось вам излишне вольным и неуместным. Подождите в приемной, пожалуйста, я только переговорю с вашей мамой.
Когда Мальвина вышла, он обратился к Вере Сергеевне:
— Это вы заявили моим коллегам, что ваша дочь страдает диссоциативным расстройством идентичности?
— Я. Но я… нам так с мужем врачи сказали.
— Какие врачи?
— В швейцарской клинике.
— Я вам советую как можно реже посещать швейцарских психиатров, это дорого, знаете ли, — заявил Гогиадзе таким тоном, что опять же не поймешь — серьезно он говорит или шутит. — И поменьше смотреть по телевизору всякой ерунды про разные там переселения душ и полтергейсты.
— Но я никогда не смотрю это.
— Вот я выпишу вам рецепт. Безобидный, проверенный состав, очень помогает… по три капли на ночь… Это для вас, не для вашей дочери. По три капли на ночь, очень успокаивает нервы.
— Но профессор! — попробовал возникнуть полковник Гущин.
— И вам такой же рецепт, пять капель на ночь, — светло улыбнулся старичок, — о-о-о-очень успокаивает нервы. И ни слова мне больше о диссоциативном расстройстве идентичности, пожалуйста.
Катя вызвалась проводить профессора Гогиадзе, во дворе Главка его ждала машина с шофером. По дороге она попросила у профессора визитную карточку и позволения позвонить самой, если понадобится снова консультация.
Когда она вернулась в управление розыска, приемная уже пустовала — Мальвина и Вера Сергеевна уехали. Кабинет Гущина пустовал тоже, однако из дальних кабинетов как раскаты грома слышался его гневный бас: «Почему до сих пор не сделано??? Сколько можно повторять, что это срочно!»
Катя не стала входить в кабинет, а скромно притулилась в приемной на диване. Шеф криминальной полиции после «отлупа» консультанта срывал злость и досаду на бедных подчиненных — все как обычно.
Катя сидела тихонько, как мышка, щелкая кнопкой диктофона и поднося его к уху — сеанс гипноза не удался. Но что это значило?
— Почему ты здесь? — рявкнул полковник Гущин, материализовавшись в приемной. — Для чего я кабинет открытым оставил?
Катя пошла за ним в кабинет.
— Не волнуйтесь, — сказала она.
Гущин упал в кожаное кресло. Закурил.
— Дураки — это наш профиль. Мы же еще и дураками оказались, — сказал он.
— Это я виновата, Федор Матвеевич, что профессор нам не поверил. Я не записала тогда в цеху все на диктофон. Я испугалась. Все случилось так внезапно.
— Я сам труса спраздновал. Сначала-то не понял, — Гущин курил, — не поверил нам с тобой эксперт. И гипноз ничего не дал. Девчонка эта, Ласточка, так и не появилась в ней. Видно, по заказу-то это нельзя… Но факт остается фактом, я это своими ушами слышал и видел своими глазами. И ты.
— Да, мы этому с вами свидетели. И такое не забудешь! Я вот что сейчас вспомнила. Перед тем как появиться Ласточке, Мальвина… она кого-то увидела в глубине цеха. Мне так показалось. Там двери раздвижные. Она кого-то увидела и испугалась. И потом возникла Ласточка. Я вот все думаю, кто это мог быть там, на кондитерской фабрике? Феликс? А может, отчим Роман Шадрин, он ведь вчера работал там. Или кто-то другой?
— Может, ее мать? — Гущин курил. — Черт знает что. Доразвратничались они там, эти шоколадные короли. Она, видите ли, мужа своего обожала! А он четырнадцатилетнюю девчонку, сестру ее младшую, обрюхатил. Наградил ребенком больным. И ей тоже, жене своей, вот такую дочь сделал. Это ж одна кровь, они единокровные. Дети одного отца. И младший их, Феликс, тоже чудной. Софию Калараш наняли, чтобы ублажать, дни последние, видите ли, перед смертью скрашивать. А потом ей кто-то живот вспорол, в раны разной дряни напихал — глиняных осколков, железную спицу воткнул!
