Но прилетела одна Маша.
Я сразу заметил ее среди пассажиров, вышедших из самолета, и бросился навстречу. Она была меньше всех, в своей старенькой беличьей шубке, с маленьким чемоданом в руке. Она стояла и искала меня глазами, а увидев, пошла быстро, ровными, мелкими шажками, такой знакомой и родной походкой. Но не дойдя до меня шага два, она остановилась, прижала руку к груди и как-то странно посмотрела на меня. Я подумал, что ей стало плохо, только не мог догадаться отчего. Потом она улыбнулась. Улыбнулась тихой улыбкой, как улыбаются лишь тяжело больные или чем-то потрясенные люди.
Я схватил ее, обнял, прижал к груди, заглянул в глаза. Она опять улыбалась, а из глаз ее градом катились слезы.
- Машенька! Что с тобой? - Я расцеловал ее в теплые щеки, в глаза, в губы. - Я же тут, с тобой!.. Успокойся.
Но она все плакала и только через минуту, тяжело вздохнув, проговорила:
- Нет у нас больше Таньки, Кондрат!..
У меня сжало горло. Я почувствовал смертельную усталость и слабость во всем теле. Все вокруг стало чужим и безразличным. Потом, боясь, что мужество совсем покинет меня, я взял Машу под руку и повел сам не знаю куда.
Мы медленно шли по расчищенной от снега, асфальтированной дорожке, и Маша тихо, как бы опасаясь, что кто-то услышит про наше горе, рассказывала, как все случилось.
Это произошло еще в августе сорок первого года, когда эшелоны с эвакуированными пробивались в глубь страны, на восток. В ночь на 26 августа на поезд налетели фашистские бомбардировщики... Осколок убил девочку мгновенно, она даже не проснулась. В Машу угодило два осколка. Она выжила. Ее увезли в один из уральских военных госпиталей, а когда встала на ноги, осталась там работать. Меня убивать страшной вестью не хотела. Она знала, что я занят. Оказывается, Фирсанов переписывался с нею. И как знать, плохо или хорошо она поступила, утаив от меня смерть дочери...
Маша умолкла и молчала до самой квартиры. И я молчал. И думал. Много горя выпало на долю Маши. На шестой день войны погиб ее старший брат командир артиллерийского полка. Месяцем позднее разбился второй брат, летчик-испытатель. А теперь Таня...
Я знал, что у каждого человека, рано или поздно, бывает своя невозвратимая утрата. У Маши уж слишком много!
Итак, произошло это в ночь на 26 августа сорок первого года. Эту дату я не забуду. И врагам ее припомню. Сделаю все, что в моих силах!..
Когда пять суток спустя я провожал Машу в обратный путь, она сказал:
- Кондрат... В степи, недалеко от станции Выгоничи, есть маленький холмик. Я обложила его камнем... Четырнадцать шагов от выходной стрелки железнодорожного пути, став спиной к водокачке - строго вправо. Семь шагов от березы-двойняшки. Она одна растет там... Я все вымерила своими шагами... Там лежит Таня. Если тебе придется...
- Хорошо, хорошо! - прервал я ее. - Я все понял...
Шесть дней спустя, в ночь на воскресенье, меня разбудил телефонный звонок.
Рассвирепев, я вскочил, схватил трубку и крикнул:
- Какого дьявола вам надо?!
- Вас, майор, именно вас! Впрочем, кто у телефона?
- Майор Стожаров.
- Порядок! Говорит Петрунин. Неужели вы так крепко спите? Я барабаню с полчаса. Скажите, вы правительственные награды имеете?
- Не заработал еще. Что за пустяшные вопросы среди ночи?
- Считайте, что имеете. Михаил Иванович Калинин подписал Указ о награждении вас орденом Красного Знамени, Криворученко и радиста Ветрова орденами Красной Звезды, а Кольчугина - медалью "За боевые заслуги". Ясно?
Я ничего не ответил - не нашелся. И принял это сообщение довольно равнодушно. Еще слишком сильна была боль, от которой я не мог оправиться. Все думал о Тане. Не хотел думать, глушил в себе мысли, но... ничего не получалось. А тут...
- Вот и всё, - подвел итог майор Петрунин. - И прошу учесть, что я первый вас поздравил.
- Учту, - угрюмо бросил я.
Через несколько дней мне приказали вылететь к подполковнику Фирсанову. Я быстро с радостью собрался. Горестные мысли и щемящая печаль уступят место удесятеренной ненависти к врагу. Скорее к новым делам, к беспощадной борьбе.
Теперь все эти дни в прошлом. Теперь это воспоминания. Они приходят непрошено, и от них никуда не уйдешь.
32. ДОКТОР НАНОСИТ ВИЗИТ
День был на исходе. Я, майор Петрунин, лейтенант Воронков и еще два офицера из отдела полковника Решетова ехали "встречать" Доктора.
В два часа ночи он должен был выброситься на нашу территорию.
Этому предшествовал оживленный обмен радиограммами между мной и Гюбертом: уточнялись даты, место приземления.
Машина плавно катилась по чистому и ровному шоссе. Я сидел в кабине, откинувшись на спинку сиденья, и дремал: долгая езда укачала меня.
В пути мы дважды попадали под дождь, и я серьезно опасался, сможет ли машина добраться до отдаленного от шоссе и жилых мест пункта встречи, к которому вел длинный отрезок обычной грунтовой дороги.
Перед развилкой Петрунин забарабанил по крыше кабины и крикнул:
- Сворачивай направо!
Шофер остановил машину, сошел на землю и, оглядев дорогу, проворчал:
- Гиблые места!
- Не паникуй, Петя! - сказал Петрунин.
Петя почесал в затылке и полез обратно в кабину. Машина съехала с шоссе на большак и сразу завиляла из стороны в сторону. Мы поехали по жидкой грязи медленно, на второй скорости. Спасало то, что под верхним оттаявшим слоем земли лежал еще мерзлый слой.
- Жми, жми, Петя! - подбадривал Петрунин.
- "Жми, жми"! - ворчал тот. - Начнешь жать - обязательно заночуешь в кювете!
Он ловко выруливал машину, а машина так и норовила сползти с горбатого большака в кювет. А тут еще клонящееся к закату солнце играло своими лучами в лобовом стекле и слепило глаза.
Кое-как, перегрев мотор, мы преодолели этот злосчастный участок, но перед самой деревенькой все-таки основательно завязли. Задние колеса затянуло в канаву, и машина прочно села на дифер. Мы выбрались из кузова.
Шофер повздыхал, выругался и отправился в деревню. Вслед за ним ушел и Петрунин.
Вернулись они с двумя бревнами. Мы стали "вываживать" машину и кое-как вытянули ее из канавы.
В деревню попали затемно. Остановились в доме председателя колхоза и остаток вечера прокоротали за чаем и разговорами. В половине первого я и майор Петрунин покинули дом, предварительно еще раз проинструктировав остающихся. Мы взяли с собой мешок с сухой паклей, банку с машинным маслом, бутылку с бензином, ракеты и ракетницу.
Ночь стояла тихая, полная какого-то значительного спокойствия. Все небо было усеяно звездами. Луна уходила за горизонт и, прячась за тучку, как бы подмигивала нам.
Подмораживало. Лужицы, затянутые тонким матовым ледком, похрустывали под ногами.
- Погодка на нас работает, - заметил Петрунин. - Обратно по морозцу быстро выберемся.
Мы вышли из деревни, миновали кладбище, обогнули небольшую березовую рощу, наполненную бодрящим весенним ароматом, перебрались по мостику через крошечную речонку и зашагали по открытому полю. Пройдя два километра, увидели белый шест - метку, поставленную нами заранее. Мы вынули из мешка паклю и выложили из нее на земле круг трех метров в диаметре. Паклю полили машинным маслом.
Петрунин зарядил ракетницу, я приготовил карманный фонарик. Мы закурили и стали ждать.
Минут за пятнадцать до назначенного времени с запада послышался стонущий рокот мотора. По звуку мы без труда определили, что идет немецкий самолет.
- Смотри, еще спутает, - заметил Петрунин. - Возьмет да и пройдет стороной.
- Не должен, - сказал я. - На всякий случай надо посигналить.
Я поднял в небо сильный фонарик и просигналил условленным шифром.
Кажется, Петрунин оказался прав - самолет явно отклонялся в сторону и удалялся. Шум его мотора становился глуше. Тогда я плеснул из бутылки бензина на паклю, чиркнул спичку, и пакля, мгновенно вспыхнув, загорелась круговым пламенем. Звуки мотора стали вновь нарастать и приближаться. Наш сигнал заметили. Самолет снизился и проплыл над головами.
Я отошел в сторону, и снова начал сигналить фонариком.
Самолет трижды подмигнул нам зеленым огоньком.
- Все идет, как по нотам, - проговорил Петрунин и начал подливать в огонь масло.
Самолет развернулся и снова пошел на нас. Под его крылом на мгновение зажегся красный фонарик.
- Прыгнул, - сказал я. - Гаси костер.
Красный огонек подтверждал прыжок. Петрунин начал затаптывать костер. Я напряженно всматривался в звездное небо и наконец заметил в нем купол парашюта и болтающуюся на стропах человеческую фигуру.
Доктор не мог похвастаться точностью приземления. Его сносило к деревне, и я побежал.
Он опустился шагах в четырехстах от огня, упал животом на землю и остался лежать неподвижно. Я подходил, мигая фонариком, но он не поднимался. Я решил было, что Доктор ушибся или потерял сознание, но тут же услышал, как щелкнул затвор пистолета. Доктор готов был ко всяким случайностям.
