А доказательств никаких.
Да и вообще — никаких доказательств! Кроме одного решающего факта, но и насчет этого Кириллу тоже пока придется поверить ей на слово.
Или не поверить…
Так или иначе, хватит тут сидеть, в туалете уже очередь выстроилась.
Алёна выскочила из кабинки и, торопливо ополоснув руки, вылетела в вестибюль.
И с размаху ударилась во что-то высокое, каменно-твердое и широкое. Причем это была не одна из колонн, которые там и сям украшали Дом офицеров. Это был человек. И не просто человек — это был Жора.
— Ага! — протянул он зловеще. — Я как чувствовал, что ты тут окажешься. А Лорка еще не верила…
С этими словами он схватил Алёну в охапку и потащил ее под лестницу. С силой толкнул к стене, сцапал ее руки одной лапищей, а другой схватил за горло и негромко, но с устрашающей интонацией спросил:
— Ты зачем Алику на яхту эту поганую цацку подкинула, а?
Алёна, может, и ответила бы хоть как-то, например, вскричав: «Вы спятили?!», или: «Ничего не понимаю!», или: «Отпустите меня немедленно!», или — и это скорее всего: «Придурок!», — но не могла исторгнуть из себя ни звука, потому что рука Жоры сжималась все крепче. Она уронила сумку и, вцепившись в жесткую лапищу, попыталась отодрать от своего горла сильные пальцы, но не могла.
— Говори! Говори, а то придушу! — рявкнул Жора.
«Уже», — с ужасом подумала Алёна, чувствуя, что в самом деле начинает задыхаться. В это самое мгновение раздался испуганный женский крик:
— Отпусти ее! Я же говорю: это не она!
— Она! — грозно провозгласил Жора и стиснул пальцы чуть сильнее. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы Алёна потеряла сознание.
* * *
В этот кафешантан Григория Маразли привел его приятель — Павел Николаевич Кич. Он был моложе Григория на семнадцать лет, однако серьезностью превосходил приятеля вдвое. С другой стороны, поневоле станешь серьезным, происходя из мелкопоместной и небогатой семьи, не имея в своем распоряжении баснословного наследства! Кич закончил юридический факультет университета, год прослужил мировым судьей в деревне, а потом вернулся в Одессу и стал мировым судьей по пятому участку города. Пятым участком была Молдаванка — самое неприветливое и разбойное место.
Как-то раз Кич обмолвился, что на Молдаванке открылся кафешантан «Плезир», а на самом деле — бордель, куда зачастили — само собой, под покровом темноты, инкогнито, — очень многие именитые и даже сановные одесситы.
— Под покровом темноты? — изумился Маразли. — А не страшно? Прирежут в два счета или обдерут, как липку.
И тут Кич рассказал самое интересное. Оказывается, «Плезир» этот открыл не кто иной, как сам «король Молдаванки» Наркевич. Ну и понятное дело, что никто его клиентов и пальцем никогда не тронет, если человек назовет заветное слово, по-воровски — маляву. Малявой было название клуба — «Плезир» с прибавкой названия того дня недели, который нынче был на дворе.
— Какие секреты! — хмыкнул Маразли. — Но чего ради наши бонтонные господа повадились в этот притон? Разве девки там небывало хороши?
— Девки как девки, — пожал плечами Кич. — Вот только Мара…
И голос его вдруг так дрогнул, и сам он так многозначительно умолк и покраснел, что Маразли вмиг все понял.
— Да ты никак влюблен в эту Мару, голубчик Кич?! — спросил он изумленно. — Вот же охота припала… кого попало!
— Только потому, что ты ее никогда не видел и ничего о ней не знаешь, я прощаю тебя! — воскликнул Кич, и выражение лица у него при этом сделалось такое, что Маразли прикусил язык, ибо понял: еще слово — и не миновать дуэли с этим безумцем.
Разумеется, дуэли он не боялся — просто позавидовал Кичу, который был так безумно влюблен. Сам-то Маразли, совершенно как пушкинский герой, в красавиц уж не влюблялся, а волочился как-нибудь.
Таких, за которыми можно было волочиться, имелось достаточное количество. Но чтоб с ума от любви сходить…
— Ну и кто же она такая, твоя этуаль? — спросил Маразли, не тая любопытства, и узнал, что Мара, то есть Мария, кузина самого Наркевича, «короля Молдаванки». Отец ее был шарманщиком, она выросла на улице, но это тот полевой цветок, от которого не отказалась бы и оранжерея. Когда старый Фердинанд умирал, племянник поклялся ему, что не оставит Мару. Он дал ей немалое образование, она училась пению у профессоров консерватории… Теперь она стала звездой «Плезира», но всем известно: если другие девицы могут быть к услугам господ посетителей, то Маре даже предложения нечистого сделать нельзя, если хочешь быть жив.
— И что? — хмыкнул Маразли. — Ты ходишь туда и платонически вздыхаешь? Охота же себя мучить!
— Я сделал ей предложение! — с достоинством сказал Кич.
Маразли посмотрел на него, как на сумасшедшего. Однако зерно любопытства уже проросло в его душе. Поэтому завтра же — на всякий случай прихватив с собой револьвер — Маразли отправился на Молдаванку и первому же встречному оборванцу сказал:
— «Плезир», пятница.
После чего ему была указана дорога в скромный с виду дом.
Внутри, впрочем, как и ожидал Маразли, его встретило дешевое подражание дорогим парижским кабакам.
Он заказал вина, которое здесь называлось бургундским, хотя было самой обыкновенной «изабеллой», и стал ждать появления «этуали».
Она вышла — под вуалью, прикрывавшей верхнюю часть лица, — в отличие от остальных щедро размалеванных девиц. И не сняла ее ни на протяжении всего канкана, ни потом, когда начала петь.
Голос у нее был и впрямь чарующий. Тем более, что сразу, с первой минуты, она смотрела только на Маразли и пела только для него. Пела она по-гречески, по-итальянски, старинные песни и новые романсы, и Маразли никак не мог понять, отчего же это не покидает его ощущение, будто девушку эту он уже видел прежде. У нее был удивительный голос. То капель звенела, то где-то вдали струился ручеек. Капля камень точит… этот голос подтачивал сердца слушателей.
Теперь Маразли понимал Кича. Что и говорить… из-за этой таинственной певички вполне можно потерять голову. А вот любопытно, Кичу удается заглянуть в ее глаза, или он тоже лицезрит только вуалетку?
Хотя довольно и на губы ее смотреть, чтобы по-мужски разволноваться…
Когда выступление закончилось и гости стали есть и пить, Маразли попросил лакея проводить его к Маре. Тот посмотрел с жалостью:
— Никак жить надоело, сударь? Или не знаете, кто она?
— Я с поручением от господина Кича, — сыграл наудачу Маразли — и угадал: отношение к нему враз переменилось.
Его провели по коридорчикам в каморку, где при виде его завизжали полуголые девки, которые переодевались для нового выступления. Однако Мара занимала отдельную комнатушку.
Она встретила Маразли молча, не поднимая вуали.
— Сколько ты хочешь за то, чтобы я смог посмотреть в твои глаза? — спросил Маразли, тут же почувствовал, что сморозил глупость, и ужасно разозлился. Он чувствовал себя неловко перед какой-то певичкой! Он, который был кавалером французской королевы! Который сделал из Сары Бернар мировую знаменитость! Который был любовником светлейшей княгини Воронцовой! Он… он… он…
Мара молчала, только чуть шевельнула губами.
Злость прошла, как не было.
Если она его сейчас выставит, он не обидится, смиренно подумал Маразли.
— Я хочу не деньги, — наконец сказала Мара своим переливающимся, словно весенняя капель, голосом.
— А что?
— Подарок.
Ну, она, оказывается, такая же, как все женщины! Подумаешь! Просто таинственность на себя напускает, вот и все.
— Какой подарок ты хочешь, моя красавица? — спросил он, опираясь о косяк: сесть на куцую козетку, которая, с пуфом и гримировальным столиком, составляла всю меблировку комнатки, Мара его не пригласила. Да и сама стояла.
— Вот этот перстень, — прозвенел ее голосок, а тонкий палец указал на перстень, который был подарен Маразли княгиней Воронцовой.
Он засмеялся. Потом попытался уверить ее, что перстень этот никак дать ей не может, ведь это подарок дамы!
Мара пожала плечами. Ее глаза сквозь густую вуаль, чудилось, жгли его.
— Дался же тебе этот перстень! — удивленно сказал Маразли. — С чего вдруг?
— Он мой, — был ответ.
— Что?..
— Он мой, — сказала она спокойно. — Я сколько живу, его во сне вижу. Вижу мать, которая умерла, когда меня родила… далеко отсюда, в Санкт-Петербурге. Я всегда знала, что Фердинанд — не мой родной отец. Нет, не знала — чувствовала это. А перед смертью он признался, что меня отдал ему слуга какой-то знатной дамы, которая была при кончине матери и пожалела меня. Я видела мать во сне, я видела, как лежу на ее груди, играя с перстнем, который висел на шнурке…
— Но твоя мать умерла, когда тебя родила! — вскричал запутавшийся Маразли. — Как ты могла играть с перстнем? И как можешь это помнить?
