Она знала, что ее найдут, и почти не боялась. Так, что-то дергалось нечасто внутри, какой-то нерв, отвечающий за инстинкт самосохранения, но не более того.
Сесть она не боялась. Какая разница, где засыпать и где просыпаться? Она и на воле сладко не спит. Какая разница, где жрать баланду? Она на зоне лучше хавает. Ее никто не ждет ни там, ни здесь. По ней никто не скучает. Ей без разницы, где прожигать свою жизнь. И, в конце концов, она выполнила обязательства – отомстила за родителей, за этот поступок серьезные люди ее не могут не уважать.
Ее взяли в супермаркете. Через неделю после того, как расклеили на щитах и фонарных столбах листовки с ее физиономией. Взяли прямо на кассе, где она платила за кефир, упаковку «бомжа» и батон. Видимо, кассирша – сытая надменная рожа – нажала какую-то невидимую кнопку, раз ее взяли тут же в кольцо со всех сторон. Даже не дали возможности запустить в них упаковкой кефира.
Ну, взяли и взяли. Потом допрос, много допросов. Она со счету сбилась, отвечая, не кривя душой. Как случайно встретилась у кинотеатра с Лопушиными, которых знала еще как Верещагиных. Как они ржали счастливо, выходя после комедии. И решила там же, что для нее дело чести – стереть с их сытых рож счастливые улыбки. Начала ходить к ним в дом под видом уборщицы. Приходилось, конечно, убирать и в соседних подъездах, чтобы подозрения не вызывать. Прокатило! И с дедом повезло. Просто супер, как повезло! Она-то не особо представляла, как отправит эту сладкую парочку к своим родителям. Пока с дедом этим не сошлась поближе. Тот еще был болтун! Его хату она вскрыла без особого труда. Утащила запасные ключи, потом, когда время пришло, стянула пистолет. Постреляла всех и через последний подъезд ушла, подальше от места преступления.
Облажалась, конечно, с последовательностью выстрелов. Тут правоту следака она не признать не могла. И то, что пороха у деда на руках не оказалось. Надо было сначала дедулю отключить, потом убить сволочей докторишек. Вернуться в хату к деду и сделать все грамотно. Но громко было, без глушителя. Времени особо не было.
Облажалась…
Потому что спешила и потому что дело было слишком личным. А это мешать не следовало.
– Вы очень правдиво отвечали на все мои вопросы, – сказал как-то в своей заключительной речи следователь Данилов, который ей нравился чисто как мужик, как мента она его любить была не обязана. – Ответьте еще на один, последний вопрос. Не для протокола.
– Ну? – Надежда подняла на него пустой взгляд, которым загораживалась от мира всю свою жизнь.
– Вам не жалко было старика? Он ведь привязался к вам, доверял вам. Не жалко?
– Ему все равно было скоро в ящик, – ответила она то, что думала.
– А его внучку? Не жалко?
– Это уже второй вопрос, начальник. – Она ухмыльнулась, почувствовав ревностный укол.
Наверняка ходит кругами вокруг этой глазастой девки. Неспроста же так землю рыл, разыскивая ее, Надежду Горобцову. Мог бы запросто списать все на старика. Подумаешь, следов пороха не было. Подумаешь, левшой был. Кому из ментов надо так заморачиваться, если не личный интерес в деле?
– И все же? Не жаль было этой девушки? Она ведь ни в чем не виновата. Вы списали ее деда, как… – Он с гневом подыскивал слова, наконец нашел: – Как расходный материал! Дед единственный, кто у нее оставался!
– Про себя не забудь, начальник, – оскалилась Надя в подобии улыбки. – Теперь утешишь сиротку. Не слепая, вижу, интерес твой вижу. А что касается жалости… Вот что я тебе скажу, начальник. Я не знаю, что это такое! Не знаю… Может, ты мне расскажешь, а?..
Да, Данилов мог бы многое рассказать ей о том, как сжимается и щемит у него сердце, когда он смотрит на Сашу Воронцову, когда слышит ее голос. Как тяжело ему смотреть, когда она плачет над могилой деда. Как ему хочется укрыть ее, спрятать от всего, что способно сделать ей больно, что способно снова заставить ее страдать.
Жалость то была или любовь, или и то и другое, вместе взятое, – неизвестно. Он просто понял, что не может без нее. Боится за нее каждую минуту. А это как называется?
Но объяснять он ничего не стал. Это личное, очень личное. Он и Горячеву так сказал, когда тот возмутился, с чего это Данилов запрещает ему звонить Саше, запрещает видеться с ней.
– Я чист перед законом, Сергей Игнатьевич! – вопил Горячев возле лифта в Сашином доме, откуда его Данилов вытащил за шиворот. – Чего вы? Ваш-то какой интерес теперь в этом деле?!
– Мой теперь интерес в этом деле личный, Горячев. Понял?
Не понял с первого раза. И даже со второго тоже, продолжая звонить, приходить и демонстрировать коробочку с кольцом и Саше, и Данилову, без конца бубня о серьезности своих намерений.
Понял с третьей попытки, стоившей ему громадного синяка под левым глазом и трех оторванных пуговиц на пиджаке. Понял и отступил. Хотя Саша Воронцова пока никак личный интерес Данилова не подогревала. Никак! Иногда ему казалось, что она его просто терпит, позволяя охранять, оберегать, опекать. Или спасается с ним от одиночества.
И полной неожиданностью для него явилось ее «да», когда он явился с ней со своим кольцом, может, и не таким дорогим, как у Горячева.
– Что? Да?
Данилов на коленях не стоял. Как-то постеснялся театральности такой. В прихожей ее стоял, у самой двери. Как зашел, так сразу за кольцом и полез в карман. А когда она вдруг сказала «да», то готов был уже, точно готов на колени упасть. И упал бы, не обними она его в тот момент.
– Точно, да? – переспросил он на всякий случай.
– Точно, да! – Саша улыбнулась. И легонько шлепнула его по затылку ладошкой. – Думала, уж этого никогда не случится с тобой, Данилов. Ну что же ты так долго собирался?..
