Однако такие рационалисты создают материальные ценности. Даже в свободное время. В отличие от тех, кто в свободное время их только потребляет. Создание ценностей для рационально думающих является и работой, и хобби. Эмоциональный голод их не гложет, ведь создание ценностей обеспечивает их эмоциями в избытке: то градом или заморозками побило рассаду, то снизился уровень грунтовых вод, то возникла неожиданная конкуренция на рынке со стороны потребсоюза - пригнали из Азербайджана или еще откуда-то четыре вагона цветной капусты.
Я только не понимаю, почему сельские жители Латвии, еще с давних времен склонные к рационализму, все же сажали возле своих домов липы, дубы и кусты сирени, а непрополотая грядка с цветами всегда была несмываемым позором для хозяйки. Почему в латышской деревне, где и ныне работают от зари до зари, читают книг больше, чем где бы то ни было, хотя у них, как и в Риге, есть возможность смотреть три (а кое-где и четыре еще эстонскую или литовскую) программы телевидения?
В дверь кабинета стучат.
- Войдите.
Винарт Кирмуж. Наглость с лица исчезла, он явно озабочен и смущен. К тому же допустил тактическую ошибку: не оставил в коридоре на столе лист с объяснением, а держит его в руке - мне отлично видны несколько строчек в правом верхнем углу. Значит, написал всего: тому-то от того-то, проживающего там-то.
- Может, вы все же разрешите позвонить? Профессору Наркевичу.
- Почему именно ему? Ведь у нас много и других знаменитостей.
- Это очень важно.
- Для меня важно, чтобы вы написали объяснение. Я жду!
- Извините...
Дверь закрылась.
"Конечно, не профессор ему нужен, он хотел предупредить Науриса, что находится здесь".
Разве крайний рационализм не самый надежный путь, чтобы выбиться в люди? Только вопрос - в какие? Вроде бы в работящие и честные, только честность их кончается там, где начинается собственное благополучие. Тогда в дело можно пустить сильные средства. Кирмуж в этом смысле, конечно, не очень характерный пример. Он зашел слишком далеко. Достаточно даже машин, не говоря уже об убийстве Грунского. И это, конечно, несчастный случай. Да, убийство, но с Винартом несчастный случай, потому что оно не вписывается в его биографию рвача. Таскал-таскал горячие угли чужими руками, но неожиданно обжегся и сам. Ошибся. Но почему? Он отнюдь не принадлежит к тем, кто ради минутного каприза готов заплатить любую цену, деньги он считает осмотрительно и дверь черного хода в своем доме всегда держит открытой, чтобы в случае чего можно было улизнуть.
Возвращается Ивар.
- Ну что, этот пижон еще ничего не написал?
- Он желает говорить с профессором Наркевичем.
- Интересно, что он хочет сообщить Наурису? Наверно, у них есть договоренность о каком-нибудь шифре.
- Может быть.
Ивар откидывается на спинку стула и вытягивает свои длинные ноги до моего стола.
- Начнем? - спрашивает он.
- Не возражаю.
- Подожди! Есть другое предложение, но ты не согласишься.
- Говори уж.
- Чего хочет он? Подкинуть информацию. Чего хотим мы? А нам надо получить эту информацию. - Ивар понемногу увлекается своей идеей, хотя выкладывает ее весьма сдержанно. - Это сэкономило бы нам и время, и труд. Вот увидишь, он еще раз попытается поговорить с тобой. А ты поломайся, не сразу соглашайся, чтобы я успел сбегать вниз в дежурную и позвонить на телефонную станцию...
- Лучше начнем.
- Что начнем?
- Допрос.
- Я так и думал, что ты не согласишься. А жаль...
- Давай не будем вредить сами себе.
- Ты великий теоретик, я рад за тебя. В преклонном возрасте наверняка буду вспоминать тебя с благодарностью.
Кирмуж все еще не справился со своим делом. На листе бумаги всего три строчки: толкучка, генератор, Ходунов и все. Внизу витиеватая подпись.
- Если не позволите мне позвонить, я отказываюсь говорить! угрожает он.
- Этим вы нас не удивите: вы ведь уже отказались писать. - Ивар что-то ищет в своем письменном столе, находит и кладет перед Винартом собственноручные показания Илгониса Алпа. - А прочитать... Окажите нам небольшую услугу!
Я смотрю на Винарта, пока он читает: на его лице вспыхивают и бесследно исчезают красные пятна.
- Мы не запрещаем вам, - продолжает Ивар, - это печальное признание Алпа измять, порвать или даже съесть, если появится аппетит, у нас есть такое же второе.
Не дойдя до середины, Винарт Кирмуж прерывает чтение. С таким мне еще не приходилось встречаться: обычно соучастники преступления стремятся перечитать показания по нескольку раз, если уж такая возможность предоставляется, ведь потом на этом нужно строить свою защиту, признание или умалчивать о чем-нибудь.
Он начинает говорить. Каких только интонаций нет в его быстрой, хаотической речи: унижение и отчаянная мольба, ненависть и лесть, угрозы и торгашеские обещания продать по дешевке. Чего-то он лишился. Чего-то такого, на что очень рассчитывал. Его корабль тонет, на этом корабле у него был отличный спасательный круг, но Винарт уже не может его отыскать или он ему стал недоступен. Он унижен и одурачен, ведь все было так хорошо им продумано и разложено по полочкам, он все предусмотрел, ничего не оставив на самотек. Как в игре в "очко" - противник некорректной игрой получил девятнадцать, в прикупе взял валета и сорвал весь банк.
- Я ничего не скажу. Я ничего не стану писать. Я подожду, пока вы мне позволите поговорить с профессором Наркевичем. Все равно он в ближайшие дни узнает о моем аресте и явится сам.
- Ну, пожалуйста... будьте людьми, разрешите мне позвонить ему... Я только скажу, что нахожусь здесь - и все. Зачем я вас упрашиваю - в конце концов, это ведь и в ваших интересах. Поняли? Неужели не поняли? Я хочу избавить вас от неприятностей.
- А если я предложу вам сотрудничество? Я много знаю, но могу узнать еще больше. По хозяйственной линии. В основном по хозяйственной. Конечно, если мы договоримся...
- Вы еще пожалеете... Вы горько пожалеете!
Это угрозы, в которые Винарт Кирмуж и сам уже не верит.
Глава XIX
Какая безмятежная белизна вокруг! Сады будто уснули, до подбородка натянув толстое пушистое одеяло. Снег глубокий и рыхлый - поглощает все звуки. На какое-то время снегопад прекратился, лишь отдельные тяжелые снежинки кружатся в воздухе. Настолько редкие, что увидеть их можно лишь в потоке света от уличных фонарей.
Я стою на небольшом холме, впрочем, пожалуй, и не на холме: просто Сады расположены ниже, я могу их обозреть, как на старинных картинах генералы обозревают поле битвы, где плотными рядами со штыками наперевес друг другу навстречу маршируют отряды воинов, кони встают на дыбы, а над пушечными стволами вьются облачка дыма.
Сражения на моем поле битвы закончились, но война еще продолжается еще будут и жестокие бои с оружием в руках, и дипломатические переговоры. Только в Садах баталий уже не будет, они могут спать спокойно, высунув сквозь белое покрывало свои покосившиеся изгороди, метелки фруктовых деревьев и разноцветные будки.
До самого горизонта - где снег сливается с тьмой - в Садах не видно ни одного огонька, ни одного освещенного окна, только в противоположной стороне, где город, сверкают гирлянды огней. Но эта абсолютная тишина, наверно, обманчива: на только что выпавшем снегу вдоль гаражей, среди засохших стеблей крапивы уже протоптана дорожка. По этой тропке провел меня старик, обнаруживший в канаве труп Алексиса Грунского.
Прежде чем продолжать путь к профессору Наркевичу, мне надо позвонить в управление - нет ли вестей от группы Ивара.
В телефонной будке девушка, одетая в шубку из искусственного меха, что-то шепчет в трубку. Так, чтобы я не услышал: стекло в двери будки выбито. По тому, как она неотрывно смотрит в сторону, я догадываюсь: она будет говорить до тех пор, пока из-за поворота не появится троллейбус, и тогда она побежит к остановке. Вскоре отмечаю про себя - я был прав.
Звоню, дежурный отвечает, что от Ивара - ни слуху ни духу. Это меня вполне устраивает - от хутора "Ценас" до телефона в Игавниеки несколько километров, не бросит же он все и не пойдет пешком по снегу только ради того, чтобы удовлетворить мое любопытство. Мы с ним договорились, что позвонит он только в том случае, если события будут развиваться вопреки намеченному плану.
Отыскав в кармане еще одну двухкопеечную монету, звоню Ирине Спулле домой.
Отзывается низкий мужской голос.
- Слушаю.
- Нельзя ли позвать к телефону следователя прокуратуры Спулле.
- Кто спрашивает?
С опозданием, правда, называю свою фамилию, к счастью, мужчине известно, что я существую на этом свете, поэтому он сразу становится любезнее.
- Разве вы не вместе уехали?
- Куда?
- На обыск. Хотя... Кажется, она в последнюю минуту решила, что должна быть при обыске. Значит, ее у вас нет?
- На обыск уехал мой коллега.
- Тогда ищите Ирину там.
- Спасибо.
