— Ради всего святого, неужели ты не можешь остановиться? — взмолился Филдинг. Выпитое начинало сказываться. Правда, не на голове — разум его оставался по-прежнему острым и ясным, он был переполнен шутками и ценнейшими сведениями, а вот ноги подкачали. Они постарели, и им было трудно таскать его тело по многочисленным забегаловкам. Ноги жаждали покоя, в то время как ум усиленно трудился, обрушивая на Хуаниту, бармена, парня у стойки потоки обильной информации. Конечно, никто не подходил ему по уровню. Он должен был опускаться до них. Но они внимательно слушали и прекрасно понимали, что имеют дело с джентльменом старой школы.
— В какой же такой школе ты учился? — поинтересовался бармен, подмигнув при этом незаметно левым глазом Хуаните.
— Ты не понял, дружище, — снисходительно пояснил Филдинг. — Я говорил не о конкретной школе. Это фигура речи.
— Ну-ну…
— Это совершенно точно. Кстати, о старой школе. Уинстон Черчилль учился в Хэрроу. Ты вот знаешь, как зовут тех, кто учился в Хэрроу?
— Догадываюсь, что их называют так же, как и всех остальных простых смертных.
— Ни в коем случае! Их зовут хэрровианцы.
— Быть того не может!
— Ей-Богу!
— Приятель твой явно окосел, — сказал бармен Хуаните.
Молодая женщина презрительно поглядела на говорившего:
— С ним все в порядке. Он всегда так разговаривает. Эй, Фостер, ты что, окосел?
— Нисколько, — ответил Филдинг. — Я в прекрасной форме. А как ты себя чувствуешь, дорогая?
— Очень болят ноги.
— Ну так сними туфли.
Хуанита принялась стаскивать обеими руками левую туфлю:
— Это настоящая змеиная кожа. Я уплатила за них девятнадцать долларов.
— Должно быть, у тебя огромные чаевые.
— Да нет. У меня богатый дядюшка.
Она поставила свои остроносые туфли на каблуках-шпильках на стойку перед собой. Снятые с ног, туфли обычного размера выглядели теперь огромными и бесформенными, как будто принадлежали какому-нибудь гиганту, любившему к тому же причинять себе боль.
На фоне огромных туфель количество алкоголя в стакане Филдинга казалось совершенно мизерным, на что он не преминул указать бармену. Тот потребовал от Хуаниты прекратить безобразие и надеть обувь на ноги.
— Я ничего не делаю, — сказала она.
— Когда я прихожу в вашу забегаловку пропустить стаканчик, то не начинаю немедленно раздеваться и не оставляю свою одежду на стойке.
— Почему бы тебе действительно это не сделать? — заметила Хуанита. — Думаю, это произвело бы фурор. Могу себе представить, как раздуется и вся позеленеет от злости миссис Брустер.
— Ну, в общем, если хочешь демонстрировать стриптиз, сядь в одну из кабинок сзади, там тебя полиция не увидит. По субботам они проходят здесь раз по десять.
— Плевала я на легавых.
— Ну? А хочешь знать, что однажды произошло во Фриско? Там по улице, я читал об этом в газете, какая-то девка шла босиком, она больше ничего не делала, и они ее арестовали. Ей-Богу!
Хуанита заявила, что она ни капельки не верит в эту чепуху, но тут же подхватила туфли и стакан и пошла к кабинкам. Филдинг последовал за ней.
— Давай побыстрее, — сказала она. — Допивай и пошли. Меня уже тошнит от этой дыры.
— Мы ведь только что пришли.
— Я хочу туда, где весело, а здесь весельем и не пахнет.
— Ну почему? Мне вот весело. Разве ты не слышишь, как я смеюсь? Хо-хо-хо, ха-ха-ха.
Хуанита, казалось, хотела раздавить свой стакан — с такой силой она сжимала его обеими руками.
— Ненавижу этот город. Как я жалею, что вернулась сюда. Дорого бы я заплатила, чтобы оказаться подальше отсюда и никого больше не видеть: ни мою мамашу, ни остальных. Я хотела бы поехать туда, где меня никто не знает, где все совершенно чужие.
— Они все узнают про тебя очень скоро.
— Как?
— Ты сама им расскажешь, — сказал Филдинг, — как я. Я приезжал в сотни городов, никому не известный человек, и уже через десять минут начинал рассказывать кому-нибудь о себе. Может, я говорил не всю правду и даже назывался чужим именем, но я разговаривал. Понимаешь? А когда разговариваешь, все равно рассказываешь. Так что очень быстро ты перестаешь быть чужим в этом городе, и снова нужно отправляться в еще один незнакомый город. Но не будь простофилей, детка. Оставайся здесь, поблизости от своего богатого дядюшки.
Хуанита вдруг хихикнула:
— Я не могу быть слишком поблизости от него. Он умер.
— Умер? Неужели?
— Похоже, ты не больно-то веришь, что у меня был богатый дядюшка.
— А ты его видела когда-нибудь?
— Когда я была маленькой. Он приезжал и привез мне серебряный пояс. Он был сделан индейцами из настоящего серебра.
— А где он жил?
— В Нью-Мексико, занимался разведением скота. Благодаря этому занятию у него появились большие деньги.
«У него никогда не было денег, — подумал Филдинг, — если не считать нескольких долларов, остававшихся к субботе и заканчивавшихся в воскресенье, поскольку он не мог противостоять своим внутренним потребностям».
— И он оставил эти деньги тебе?
— Моей матери, поскольку она его сестра. Каждый месяц она получает от адвоката чек, в один и тот же срок, как часы, из этого, ну, как его, специального фонда.
— А сама-то ты видела эти чеки?
— Я видела деньги. Моя мать посылала мне каждый месяц, чтобы было чем кормить детей. Двести долларов, — с гордостью добавила она. — Так что если ты думаешь, что я должна работать в такой дыре, как «Велада», то очень заблуждаешься. Я занимаюсь этим для развлечения. Быть официанткой все же веселее, чем сидеть дома с выводком детей.
С каждой минутой история становилась все более безумной. Филдинг сделал бармену знак, чтобы тот принес им еще по коктейлю, а сам лихорадочно подсчитывал: ежемесячный доход в двести долларов означал, что размер основного капитала, переданного в фонд, равен примерно пятидесяти тысячам долларов. Когда он в последний раз видел Камиллу, тот сидел без работы и отчаянно пытался раздобыть денег на одежду и еду. Но не похоже, что Хуанита врет. Ее гордость за богатого дядюшку казалась столь же естественной, что и похвальба девятнадцатидолларовыми туфлями из змеиной кожи. От всего этого попахивало обычным вымогательством, но Филдинг был абсолютно уверен — Хуанита совершенно не догадывается о роли, которую ей отвели. Ее использовал в своих целях кто-то гораздо более хитрый и умный.
«Но это же безумие, — подумал он. — Ведь это она получает деньги. Она сама призналась в этом».
— А как зовут адвоката? — поинтересовался Филдинг.
— Какого адвоката?
— Того, который посылает деньги.
— С какой стати я стану тебе говорить?
— Ну, мы же друзья. Разве нет?
— Не знаю, друзья мы или нет, — Хуанита пожала плечами. — Ты задаешь слишком много вопросов.
— Только потому, что мне небезразлична твоя судьба.
— Слишком многим она небезразлична, только толку никакого. Впрочем, я все равно не знаю, как его зовут.
— А живет он в этом городе?
— Ты глухой или как? Я же сказала уже: я ни разу не видела чеки и не знаю этого адвоката. Моя мамаша сама каждый месяц посылала мне деньги из фонда, созданного моим дядей.
— Этот твой дядя, а как он умер?
— Его убили.
— Что значит «убили»?
Хуанита зевнула, но слишком широко и громко, чтобы зевок показался естественным:
— С чего это тебя потянуло на разговор о старом покойном дядюшке?
— Старые покойные дядюшки меня очень интересуют, особенно когда они богаты.
— Тебе там ничего не обломится.
— Догадываюсь. Мне просто любопытно. Так как же он умер?
— Он попал в автомобильную катастрофу в Нью-Мексико четыре года назад. — Хуанита пыталась сделать вид, что эта тема ей совершенно неинтересна, и с преувеличенным вниманием принялась разглядывать цветы на обоях. Но Филдингу почему-то казалось, что и ее страшно занимает и озадачивает предмет их беседы. В действительности она, похоже, не прочь поболтать об этом, несмотря на деланное равнодушие. — Он погиб прямо перед тем, как священник должен был его причастить. Поэтому моя мамаша постоянно за него молится и жжет свечки, чтобы он попал на небо. Ты же видел свечку?
— Конечно.
— Очень смешно. Она так заботится о брате, которого до этого десятки лет не видела. Можно подумать, она ему как-то насолила, а теперь пытается искупить вину.
— Ну, если б она ему насолила, вряд ли он стал бы оставлять ей свои деньги.
— Может, он про это не знал. — Она наклонилась и стала обводить острым ногтем одну из роз на обоях. На грязной бумаге остался глубокий след. — Мне кажется, она его шибко полюбила только после того, как он умер и оставил ей деньги. До этого она о нем вообще не вспоминала.
Филдинг подумал, что тот о сестре тоже не вспоминал. Один-единственный раз, перед самой смертью:
