class="p1">
Алиса – гигантская тень. Ее силуэт на стене позолочен странным сиянием. На голове у нее цилиндр.
Шляпа в форме песочных часов поднимается до самого потолка. Лицо – это только тени, но и не просто тени: он видит такие тени, когда его воспоминания оборачиваются кошмаром. Когда вина подчиняет его себе. Эти тени принадлежат ему, они следуют за ним с тех самых пор, как он обрел разум.
Все происходит так, как будто он заранее знает, что это должен быть сон.
Шляпник не обладает материальностью, он – порождение его вины.
Это повторяется. Этого не может быть. Этого не существует. Это я. Это моя вина.
Захоти он – мог бы проснуться и все это изгнать…
Но он не просыпается.
– Да вы и не проснетесь, пока я не пожелаю, – говорит Шляпник.
И вот, к своему ужасу, он видит, как тень, точно раскрашенная бумага, отделяется от стены, обретает определенные размеры и движется к нему.
Один шаг, второй шаг. Его глаза. Теперь он их видит. А раньше он думал, что у Шляпника глаз нет.
Они есть. Красные, как глубокие раны от ножа.
– Ваше преподобие, я СУЩЕСТВУЮ. Я – не вы. Каждый раз, когда вы засыпаете, я на своей сломанной пружине выпрыгиваю из вашего рассудка… Вам от меня не убежать. – И это правда: он безоружен, он может только смотреть и слушать, как слушают судебный приговор. – Ваше преподобие, ЧАСЫ уже остановились. Время заканчивается, и в Кларендоне уже начали умирать люди… И я скажу вам, что ПРОИЗОЙДЕТ дальше…
Почему он не может проснуться? Что заставляет его пребывать в неподвижности и выслушивать этот кошмар?
Шляпник говорит, он в ужасе слушает.
1
Когда я добралась до кухни, Мэри Брэддок давно уже вышла из Кларендон-Хауса. Я не хотела, чтобы из-за излишней поспешности она меня обнаружила. Я на цыпочках прокралась через холл и открыла входную дверь.
Спокойствие и темнота показались мне обманчивыми, как на тех спектаклях, где актер наугад выбирает человека в зале и смотрит ему прямо в глаза, а тебе начинает казаться, что выбрали именно тебя, потому что ты должна признаться в чем-то важном. Мне отчего-то стало тоскливо.
В эту ночь я предусмотрительно прихватила с собой ключ от калитки. Открыв дверцу, я двинулась налево: ведь именно в этом направлении в прошлый раз направилась Брэддок. Услышать меня она уже не могла, поэтому я быстрым шагом завернула за угол и поздравила себя с удачей. Темное пятно, уходящее в рощицу на западе, – это могла быть только она! Походка Мэри никогда не отличалась стремительностью, но сейчас я разглядела в движениях далекой фигурки твердую решимость. Куда она собралась?
Я шагнула на песок и подняла края ночной рубашки. Жутко было снова оказаться под кронами тех деревьев: несколько месяцев назад меня выследил Роберт Милгрю – мужчина, которого я любила как дурочка, пока не узнала (в этой самой роще), каков он на самом деле и какой идиоткой была я сама.
Но привидений не бывает, сказала я себе, а если и бывают, то это совершенно в порядке вещей, как полагает мой пациент.
Деревья как будто аплодировали моему появлению. Но это были лишь пришпиленные к стволам афиши и ночной ветер. Я не задержалась, чтобы их рассмотреть, но, кажется, это были «Шапочка» и «Разбитая посуда». Еще один ствол мучили анонсом эксгибиционизма («Сучий ошейник»), на другом болталась цирковая афиша. Здесь, среди деревьев, я различала объект преследования гораздо хуже, но я подумала, что теперь и Брэддок меня не заметит, если ей придет в голову обернуться.
Страха во мне стало меньше, поскольку я находилась рядом с морем. А море кричит. Крик его отпугивает все на свете, кроме хорошего. Мне было комфортно рядом с таким шумливым другом.
С опушки рощицы я разглядела силуэт. Он отодвинулся еще дальше!
Не знаю, что она несла в руках. Но определенно у нее имелась вполне конкретная цель.
В наши дни такой целью могло быть только подпольное представление. Я вообразила Брэддок на одном из таких спектаклей, в вуали – обязательном для женщин элементе во время подпольных зрелищ. Быть может, это будет спектакль с ямой. Из самых мерзких. В городе судачили о покрытых известью белых ямах, над которыми публика склоняется, чтобы полюбоваться несчастной актрисой. Такое развлечение объяснило бы ночные похождения Брэддок. Но где его могли устроить?
Поблизости не было ничего, кроме рыбацких лачуг, брошенных и бесформенных, а дальше лежали развалины, именуемые «сгоревшие бараки» – по причине, которую вы, не сомневаюсь, установите без труда. И вот я увидела, что Брэддок повернула именно в ту сторону. Если в одном из бараков устроили нечто подпольное, это должно быть весьма необычное зрелище. Подпольное и особенное.
Нечто из разряда вещей, которые лучше не видеть, потому что достойный человек рискует разом ослепнуть.
Когда темный силуэт растворился среди этих жалких развалин, я собрала все свое мужество и бросилась бежать по песку к первому бараку. Я спряталась за углом, чтобы перевести дух. Обгорелая древесина напоминала борт корабля после крушения.
Я выжидала. Двигаться дальше я не отваживалась, потому что потеряла Брэддок из виду. Возможно, она заметит меня из какой-нибудь лачуги прежде, чем я замечу ее. В общем, я выжидала. Я для себя решила, что она скоро вернется. Не знаю отчего, но мне казалось, что Мэри Брэддок затеяла все это ради благого дела; на благие дела обычно уходит меньше времени, чем на дурные, поэтому я и решила, что Брэддок не задержится.
Но она не вернулась по прошествии времени, которое я посчитала уместным для выжидания.
Я не знала, на что решиться. Не знала, что делает Мэри, а еще я внезапно поняла, что не знаю, что делаю я сама. Я была как пьяная от сна и морского воздуха.
Я приняла решение возвращаться вдоль проспекта Кларенс, по пляжу. И на проспекте в свете фонарей я увидела женщину, сидящую на корточках, обхватившую себя руками. Лицо было как бесформенное месиво. Пахло от нее сахаром и пóтом. Она была голая и перепуганная. Заметив меня, женщина подняла голову.
– Ты кто? – спросила она.
Вопрос показался мне странным, но потом я вспомнила, что на мне самой из одежды только ночная рубашка да шаль. Женщина явно приняла меня за часть представления под открытым небом.
Я хотела сказать, что я только зритель, но поняла, что такое признание превратит меня в непристойную. Потому что нормальная женщина не разгуливает по улице
