Потому что в криминале, как и везде, люди уважают чемпионов. Люди любят подвиги, это чуть ли не последняя вещь, которая их еще изумляет. Какое дело до дисциплины, когда у человека талант. Каждый из этих бандитов, которые хотели моей смерти, заслуживал целой книжки про свою жизнь и творчество. Они постоянно совершенствовали свой талант, добивались все лучших результатов, раздвигали границы возможного. У меня, например, в бумажнике всегда была фотография Джона Диллинджера, единственного настоящего героя тридцатых, даже Бэби Фейс Нельсон и члены банды Борроу, несмотря на все мое к ним уважение, ему в подметки не годятся. Тогда царили артисты и поэты, идеалисты. Диллинджер уважал человеческую жизнь и плохо переносил, когда после него оставались невинные жертвы. В те времена волк убивал только волка, баранов это не касалось, в худшем случае их стригли.
Потому что, честно говоря, больше всего я в криминале ненавижу любительщину. Криминал — дело преступников. Патентованные убийцы — единственные, кого я уважаю. Остальные, убийцы по случаю, переростки-правонарушители, мстители при попутном ветре, отставной козы потрошители, террористы по наитию, злодеи для красного словца, гангстеры шаг назад — два шага вперед, все, кто не обучен и не имеет лицензии резать по живому, все они заслуживают одно мое презрение. Дайте стрелять стрелкам, черт побери, а себе устройте маленькую жизнь по вашей мерке, вам же выгоднее будет, сами увидите. Перестаньте доставать ближнего, вы сделать ничего не можете, а если вздумается вам изображать паханов, всю жизнь потом будете расплачиваться. Криминал — настоящий — это призвание. Посвятить ему целую жизнь — дорогого стоит. Это цена, которую мало кто из людей готов заплатить.
Том Квинт, жрец закона, только это и говорит: дайте нам работать спокойно, вы, юные кретины, которых манит эта карьера. Дайте взрослым играть в своем дворике и ступайте по домам. Ваши семьи будут вас оплакивать, и вы наделаете в штаны, когда прозвенит час людского правосудия. И Божий суд вам тоже подарков не сделает, Он терпеть не может домашнее музицирование.
Мы с Томом решили вернуться к площади Либерасьон, чтобы нанести удар по голове отряда, Мэтту Галлоне, и дезорганизовать остальную группу. Не повезло, только мы нашли идею, как именно нас-то с Томом и прижали как щенков. Ни обернуться, ни поговорить, ничего. Когда слышишь автоматную очередь и мужик говорит тебе встать на колени, чего уж тут — встаешь на колени, особенно если не знаешь толком, ни откуда он взялся, ни кто он такой, сыщик или убийца, встаешь на колени и руки убираешь за голову, даже без особой просьбы. Хороши мы были оба, рядышком, на тротуаре, за две секунды до расстрела, даже не успев увидеть того, кто этим займется (мне показалось, я узнал голос Джерри Уайна, но у меня не хватило наглости спросить). Ничего не успев, ни пошутить, ни последнее желание высказать, ни обругать убийцу, подумать про близких, ничего. Мы с Томом бросили оружие на землю, ожидая чистую и быструю смерть.
Что было дальше? Пулеметная очередь, только не в нас. Страшно удивившись, что мы еще живые, мы услышали вой и, обернувшись, увидели, как Джерри Уайн и Ги Барбер с простреленными ногами корчатся на земле. А стрельнул по ним парнишка четырнадцати лет, которого я не сразу признал.
Как все пацаны, он вырос, а я не заметил. Когда он был вот такой еще и едва умел говорить, у него во взгляде виделось столько восхищения мной, его уродом-отцом. Восхищение, которое ничего общего не имело с тем, что я встречал до того. Восхищение убийц. Восхищение шестерок. И даже незнакомых людей на улице. Восхищение, смешанное с чем-то другим, с мандражом, прежде всего, но еще с корыстью и завистью, потому что у всех была своя причина восхищаться мной или бояться меня. У всех, кроме этого маленького человечка, который цеплялся за мою ногу и обнимал ее так, как будто я великан. В этом восхищении я чувствовал чистую любовь. Сегодня я вспоминаю, чего только Уоррен не придумывал, чтобы доставить мне удовольствие. Во время игры в монополию он мне подсовывал бумажные деньги под столом, когда я был в долгу. Его старшая сестра не понимала, почему он так поступает, «это всего лишь игра», говорила она, но малыш опять брался за свое, ему надо было, чтоб отец выиграл, — раз и точка. И чем больше я был самим собой, со всеми недостатками, в которых меня упрекала его мать, тем больше он любил меня за то, что я — это именно я. Для него я был идеальным отцом, и все вокруг меня было просто исключительным. А потом однажды, я так и не понял почему, эта вера в его взгляде исчезла.
Я спросил у него, где он взял ручной автомат, он ответил: «На трупе Джулио Гузмана, возле фонтана». Видя, что Квинт собирается свести счеты с Джерри Уайном и Ги Барбером, я взял парня за плечи, чтобы он не видел, как их прикончат. Как мы завернули за угол, сразу и бросились обнимать друг друга.
Здорово было снова говорить друг с другом, дать себе расчувствоваться. Я сказал себе: к чему противиться его призванию, если его судьба вернуться туда и отвоевать свое царство? Воздвигнуть заново тотем нашего клана. Больше ни у кого нет права этому противиться.
Там, где я потерпел неудачу, может быть, победит мой сын.
Моя роль отца: убирать с его пути встречающиеся препятствия. Дать ему воспользоваться моим опытом.
Я опоздал на сто лет. Нет, Уоррен не хотел быть наследником. Не быть наследником этого варварства, он много раз употреблял это слово. Он понял это час назад, на вокзале Со Лонга. Мне не удалось понять, грустно ли ему от этого или он чувствует облегчение. Во всяком случае, гнева в его голосе я не слышал.
То, что он пережил, разом состарило его. За несколько секунд он стал старше на десять лет. Не знаю, может, это и есть взрослеть, но он мне задал худший вопрос, который я только мог вообразить: он спросил, удастся ли когда-нибудь миру избавиться от таких типов, как я. Имеет ли его мир, мир, в котором он будет взрослым и, может быть, сам станет отцом, имеет ли этот мир хоть один шанс выжить.
Все, кто были отцами, пережили это. День, когда ваш пацан ставит под вопрос все, чем вы занимаетесь. Вы говорите себе, что это у него подростковый бунт, что со временем он поймет. Разница в том, что Уоррен не повернет назад, — я это понимал.
Он задал вопрос, теперь надо было отвечать, может, это был последний шанс, чтоб он меня выслушал. Был у меня соблазн соврать. Утешить его по-отцовски. Но из уважения к мужчине, которым он становился, я предпочел сказать то, что у меня было на сердце: «Нет, сынок, мир никогда не избавится от таких, как я. Потому что на каждый новый закон всегда найдется хитрец, который захочет его нарушить. И пока будет норма, будут те, кто мечтают выйти за рамки. И пока будут пороки, всегда найдутся люди, толкающие других удовлетворять их. Но через тысячи лет — кто знает?»
Том мялся, не зная, как прервать нашу задушевную беседу. Он дал мне понять, что у нас еще остались кое-какие дела. Мы с Уорреном обменялись рукопожатием. Этак по-мужски. Он мне сказал, что больше никогда не прикоснется к оружию, но что он не жалеет, что сделал то, что сделал, и не только потому, что спас меня, но, в каком-то смысле, потому, что вернул мне жизнь и таким образом рассчитался с тем чувством долга, которое сыновья испытывают перед теми, кто их породил. Это как бы подводит все счеты. Отныне он может жить своей мужской жизнью и не тащить за собой ничего, что мешало бы ему идти вперед.
А дальше?
Что сказать о том, что было дальше?
Дальше было то, что в полном смысле соответствовало слову «варварство», как он это недавно назвал. Мы с Томом решили снова разделиться. И, пытаясь вернуться к площади Либерасьон, я оказался один в пустом баре и стал драться с Гектором Суза, которого мне пришлось бить голыми руками, и поверьте, если б я смог расправиться с ним двумя маслинами, лучшего б мне нечего было и желать. Драка — худшее, что со мной могло случиться, потому что Гектор ничего так не любил, как ломать чужие носы о фаланги своих пальцев. Чем мы только не дрались, всем, что под руку попало, в этой чертовой распивочной, об головы разбивались бутылки, стулья и даже столы. Только война банд могла сделать столько разрушений — так нет. Нас было только двое. Запрета на удары не было. Я тоже любил близкий бой, без оружия, на одних кулаках. Я слишком долго сдерживал бешенство (в свое время я берег его для неплательщиков, с которых надо было снять стружку, но оставить в живых, если оставалась надежда когда-нибудь получить с них деньги). Правду сказать, сначала я бросился в эту драку с яростью, но с той яростью, от которой становится легче, которая выходит наружу, — это как релаксация, йога, дзен, водные процедуры. Чтоб освободить вас от разной мелкой злобы и всяких нерешенных штук. Ничего еще лучше этого для такого парня, как я, не придумали. И все равно мне быстро драка надоела. Морду мне уже надрали, и сколько может длиться эта сцена драки в салуне. А этот напротив меня — ну прямо какой-то непотопляемый. Видно, когда в прошлом работал телохранителем у боксера, ему всю шкуру продубасили, мудаку. Невозможно отправить в нокаут раз и навсегда.
