— Антоновой? В сумку? Зачем такие сложности? — Генрих стоял у окна, механически вывинчивая и завинчивая штопор в гипсовое темя Аполлона.
— Упоение безнаказанностью, Геня. Ты забыл, Геня, характер убийцы. В этом фишка — художественная натура. Убийца ведь не мясник. Он крови не жаждет. Власть над смертью. Власть над жизнью. Вот что. Такое всесилие, которого творчество дать не может. Из жары в холод, из холода в жар. Он шел, как… как в стеклянной пустоте… в вязком, тягучем пространстве. Голова кругом и пространство течет, сопротивляясь каждому шагу. Стены, лестницы, двери, двери. Всё ускользает. И всё тобою же движется. Опять и опять! Протянуть руку. Высыпать тонко смолотую смесь атенолола и кофе в оставленную без призора турку. Чуть что, при малейшем шорохе за спиной — забрать, унести, выплеснуть. Куцерь с его истерическим воображением все это гениально прозрел… Высыпать смесь в турку, размешать пальцем и оставить на волю случая. И кто, действительно, станет разбираться, наглотался Колмогоров таблеток сгоряча, сам наглотался или что другое произошло, да?.. Эйфория, Геня, эйфория тебе охватила. Откуда этот идиотский звонок в редакцию «Сыщика»? То же самое — эйфория. Как это было? Когда убийца обнаружил в кармане ключ от кабинета Колмогорова, он решил поначалу подбросить ключ Куцерю. На авось заглянул в гримерку Куцеря, а там на столе мобильник. Рядом мятая, в жирных пятнах газета «Сыщик». Опять все само собой складывается: глянуть в газете номер телефона и позвонить. Убийца звонит: мысля-опосля. А сам Куцерь все это время без перерыва треплется с Вадимом о предметах весьма от дела далеких. По Аниному телефону, стоя в лестничном колодце, как он мне тогда же и доложил. Доложил, между прочим, что у него и собственный мобильник имеется, он его в гримерке оставил. Не так уж трудно было после этого свести концы с концами. А ключ, который убийца собирался подкинуть Куцерю… Ключ убийца оставил пока при себе. А вскоре новый случай представился: подкинуть Ане! Разинутая Анина сумка в приемной. И опять, повторяю: стал бы убийца упражняться в этом не лучшего сорта остроумии, если бы не эйфория всемогущества? Как тут не расшалиться, когда обнаружилось, что единственная вещественная улика исчезла: Богоявленская — вот же как все сошлось! — выплеснула отравленный кофе из турки и приготовила новый. Так что? Стоп! Отчего же тогда умер Колмогоров? Сам наглотался атенолола? Несчастный случай? Мистика какая-то! Ты убил Колмогорова, не коснувшись. Убийство без наказания и даже как бы и без вины! Вот уж действительно идеальное в полном смысле слова убийство! Гениальное убийство — одним намерением! Такая карусель, что сердце заходится и ты ступаешь по облакам, отбрасывая чудовищные тени! Тут-то нервы и сдали. Тут-то гордыня его и обуяла. Тут-то он Куцеря еще раз в дерьмо головой сунул. Да. Но за что же он возненавидел беспутного артиста? А вот за что. Виктор Куцерь превратил в спектакль всё, что грызло, что разъедало изнутри убийцу. Куцерь передразнивал. Обезьянничал так, что убийца и сам начинал чувствовать себя обезьяной, с ненавистью узнавая себя в мерзком отражении. Обезьяна. Майя Колмогорова бросила ему в лицо это не оставляющее сомнений слово. «Обезьяна Колмогорова, вот ты кто! Обезьяна! — бросила она ему в лицо за несколько часов до убийства. — Нет, ты не гений, нет, — сказала ему эта женщина. — Ты отражение. То есть — пустота».
— Врешь, сволочь! — гаркнул Генрих.
Вадим осекся.
Едва не вывихнув себе плечо, Генрих вскинул вместе со штопором тяжелый гипсовый бюст и сокрушительным ударом разнес его о подоконник вдребезги.
Жилы на шее вздулись, он побагровел и тяжело дышал. Лицо, борода были забрызганы осколками белого. В руке он стиснул освободившийся от тяжести гипса штопор — острое крученное жало.
— Ты, Вадя, не понял… главного…
Вадим молчал, хотя Генрих, задыхаясь, не находил слов.
— Ты не понял… — повторил он наконец и ударил спиралью штопора в стену. — Ты бездарь! Бездарь! Потому что искусство создается крайностями. Не иначе! Освобождение от оков. Священная воля. Ха! Помнишь, я поднял тебя среди ночи и ты захрюкал от удовольствия?! Аня стояла рядом, слушала… комедию. Аня! Ты упустил ее — ради чего? Дерзкая, как сорванец! Гибкая, звучащая в твоих руках, как струна… С твердой грудью… с твердыми острыми сосками. Она задыхалась в твоих руках! Приоткрыв рот, бессильно закрывая глаза. Она была в твоей власти. И ты… Ты осторожно, осторожно, деликатно ее от себя отодвинул. Ты знал, что всему свой срок. И счастье такое огромное преждевременно. Ты далеко заглядывал, масштабно мыслил. Ты испугался… Нет! Даже не счастья, нет… Ты врешь себе, когда воображаешь себя эдаким… блин!.. римским стоиком в духе Давида. Ты испугался продешевить. Вот оно как! Ты трус, Вадим, ты последний трус. Ты трус!.. — крикнул в трубку Генрих.
Ответа не было. И он продолжал, раз за разом ударяя согнувшимся острием штопора в стену:
— Трус, Вадим, никогда… никогда… никогда, запомни!.. не напишет ничего стоящего. Ты трус. И поэтому ты бездарь. Серость. Ты видел себя писателем, великим писателем, и ты заранее решил, что жена тебе нужна мышка. Ты знал, что места не хватит: рядом с великим писателем великая балерина не поместится. И ты сделал выбор. Ты выбрал великого писателя. И сам себя оскопил. Что ты видел в жизни? Сколько женщин у тебя было? Какие наслаждения ты изведал? Какие страсти тебе знакомы? Ломало ли тебя так, что это больше тебя? Больше морали и прописных истин. Больше всего, что ты мог себе и представить! Ломало ли тебя так, что и жить нельзя?! Это больше всего! — заорал Генрих в трубку и бешено встряхнул ее возле уха, словно побуждая противника отозвался.
— Ты горбатился всю жизнь, — продолжал Генрих, — не разгибая спины, чтобы получить свое на гребне успеха. Достигнуть вершины и вознаградить себя за все, от чего ты отказался, стараясь облегчить непосильный подъем на вершину. И что же ты получил в награду? Чем ты вознаградил себя за потерю женщины, лучше которой, чище, прелестнее ты никогда не встречал и никогда-никогда не встретишь?.. Представляю! В сорок лет на гребне успеха ты купил себе замечательный швейцарский ножичек. Со множеством блестящих лезвий. А я… Я изведал всё. Я изведал такое, что тебе и не снилось… Я убил человека. Пусть не в действительности, только помыслом. Все равно! Я убил его своей волей, когда всыпал порошок. Бросил я этот адский помол Колмогорову в кофе! Пусть Богоявленская турку потом… все равно…
— Ладно, я понял… — произнес Вадим, когда, казалось, уже и ждать нельзя было, что он подаст наконец голос.
— Анечка, Аня… Слу-ушай! Ха! Да ты ведь не видел ее на сцене! Никогда! Если бы ты видел ее на сцене… Этот зов… этот зов… пленительная чистота…
Вадим крикнул:
— Хватит!
— Ты оскопил себя, лишил себя этого…
— Заткнись! — заорал Вадим.
— Бездарь! ткнись! червяк! убийца—ничто—за—жество—нись! — орали оба.
Потом настала тишина — как обрезало. Только тяжелое дыхание — не понятно чье. Словно дышало страшное двухголовое существо.
И так продолжалось долго.
Заговорил Вадим.
— Да, Геня, ты прав… — произнес он неверным голосом, но почти спокойно. — Ты во всем… едва ли не во всем прав. Так бы оно все и было… Если бы не одна деталь. Маленькая такая деталюшечка портит картину… маленькая такая фиговинка…
— Твоя последняя реплика, — возразил Генрих. — Слушаю и бросаю трубку!
— Дело в том, Геня, — приготовься! — что Богоявленская… Богоявленская, да?.. она сохранила… Слушаешь? Внимательно? Сохранила и надежно припрятала для следствия роковую чашку. И кофейную гущу с атенололом. Богоявленская ничего не меняла. Никакой второй порции она не заваривала. Турка была одна. Та именно, Геня, из которой Колмогоров налил себе в чашку отравы. Ты убийца, Геня. Ты убил не помыслом, не намерением, не священной волей, а молотым в порошок атенололом. Никакой другой порции не было. Я имел с девушкой телефонный спор, когда она вернулась по Аниному вызову в театр. И уговорил, уломал ее соврать, что улика уничтожена, а убийство не состоялось. Зная характер убийцы, Геня: безудержное облегчение, эйфория. И желание поплясать на трупе. Подумай об этом на досуге. Похоже, у тебя появится время. Уникальная возможность поразмышлять о природе творчества.
Послышались гудки.
Генрих дернулся, словно телефон обжег ему руку. Остановившимися зрачками уставился он на него… В голос ругнулся матом и швырнул в стену — вдребезги.
Аня добралась до дому и заперлась на все замки. Потом без промедления разгладила утюгом мятые, частью рваные листы некрологов — выровняла, а заодно прокалила.
Пугающе, по нервам, запиликал мобильник. Вадим.
Усталым голосом, словно измученный и ко всему от этого потерявший интерес человек, Вадим после нескольких вступительных замечаний сообщил: «Он признался».
