Тамарой Робинсон, в девичестве Нортон.
Однако было ли письмо уникальным? Писал ли раньше Джон Робинсон нечто подобное своей жене? И какова была истинная реакция Тамары на его слова? Вот в чём вопрос.
Карлсен выудил снимки и разложил их сохнуть вдоль радиатора. У него выдался хороший перерыв. Теперь он вновь надел плавательные очки, собрал воздух в горле, включил секундомер и ушёл с головой под воду.
И неважно, сколько с того момента прошло минут, ведь голос миссис Палмер был способен достать вас на любой глубине и порушить нирвану даже самого глубоко погружённого йога. От гула и вибраций этого голоса неумолимо нарастало ощущение физического дискомфорта. И Карлсен, едва на поверхность всплыла его голова, погрузился в бурный каскад слов и фраз, лившихся непонятно в чьём направлении.
– …Вот тогда-то я и сказала им – в присутствии старшей горничной, старшего менеджера, Ричарда и, разумеется, директора отеля – да, я собрала их всех в моём номере и сказала, что в таком случае о чаевых не может быть и речи. Иначе что получается? Я плачу за простыни – об их качестве я расскажу отдельно, – на которых обнаруживаю раздавленного жука. Мне совершенно неважно, я ли раздавила его, когда садилась на кровать, или же мой муж, или же вообще горничная, когда решила передохнуть. Да, я допускаю, что горничные могут отдыхать в наших номерах. На ум сразу приходит моя подруга миссис Ридли, она однажды выпроводила одну такую особу из своего номера за ухо – бедняжка, видите ли, прилегла и уснула! Вот уж нонсенс!
Карлсен перевёл дух и попытался увидеть жертву миссис Палмер. Увидев, понял, что победа вряд ли останется за нападающей. В лучшем случае кончится ничьей. Однако Палмер продолжала:
– Нет, спасибо! Так вот. Чего я точно не пожелала бы добровольно, так это находить того же жука в той же позе, только с другой стороны! А со мной произошло именно это! Только представьте: горничная, вместо того, чтобы сменить простыню, просто повернула её на сто восемьдесят градусов и понадеялась, что я этого не замечу. Тут она просчиталась. Как только я вошла в номер, то первым делом проверила простыни. И что вы думаете? Жук, который был впечатан снизу, теперь лежал у меня под подушкой. Так я вывела эту подлую – а иначе ведь не скажешь! – девицу на чистую воду. Вот!
Софи Палмер гордо издала победный клич, поставив тем самым точку в своей триумфальной речи.
– Моя хорошая, вы явно никогда не мочились себе на ноги, чтобы вылечить грибок, – отвечала ей мадам Фабьен. – Какие уж там простыни, когда ты сидишь в соседской выгребной яме несколько суток подряд, прячась от фашистов. Вот, попробуйте, эта свинья ещё позавчера носилась и визжала от радости.
Повернув голову подобно перископу подводной лодки, Карлсен увидел следующее: мадам Фабьен и миссис Палмер растянулись на шезлонгах, между ними был круглый столик, мадам Фабьен держала сандвич, её инвалидное кресло стояло рядом, миссис Палмер раскладывала пасьянс.
– Вы говорите – выгребная яма. Но вспомните, кто вас из этой ямы выгребал? Да, пускай мы сидим у себя в Америке далеко от войн и кажемся вам беззаботными и вообще – излишне улыбчивыми, но знаете, то, что творим мы, женщины Америки, на самом деле тяжкий труд. Со стороны кажется, что мы только и делаем, что носим модные стрижки и костюмы и у нас идеальные жизни с идеальными домами и лужайками, но знаете, сколько требуется сил для поддержания этого красивого фасада?
– Не знаю, милочка, мой муж был самым настоящим эгоистом. Он, я уверена, помер на войне специально, только бы не возвращаться ко мне и не перевозить меня из той дыры, где я прожила бо́льшую часть жизни, – закурив, ответствовала Жоржетта. – Благо Антуан мне на туалеты теперь зарабатывает, но куда мне их выгуливать? В теплицу? В избу к этой старой метёлке Бриджит? Нет уж!
Миссис Палмер безотрывно колдовала над картами и продолжала делиться словами, переполнявшими её мозг:
– Вот и я – имею наряды, чтобы выйти, но так ли часто я выхожу, как следовало бы? Это большой вопрос. Моя подруга миссис Шеффилд куда угодно меняет наряд – к дантисту, в булочную, на коктейль-вечеринку. Но что касается меня, то я, можно сказать, не успеваю насладиться всем тем, что имею, в должной мере. Знаю, вы хотели бы уличить меня в чём-то таком, ну, назовём это глупостью, но нет, я и не подумаю жаловаться. Даже если сломаю руки и ноги, всё равно я сделаю так, что подругам будет не в чем меня упрекнуть. Жаловаться? Это не про меня. Пироги у меня отменные, и замечу, что все это прекрасно знают, что бы Молли Хендерсон там ни говорила. Её слова о моём пироге в прошлый День благодарения просто верх наглой клеветы! Кроме того, в моём доме всегда пахнет цветами, Ричард всегда сыт и доволен, а улыбка на его лице всегда искренняя, а не какая-то, знаете, ну, такая, фальшивая. Вот как у мужа моей приятельницы Зои Фишер (хотя у него на самом деле зубные протезы не вполне удачно подобраны, потому кажется, что он как-то неестественно улыбается). Вот если бы мой Ричард стал президентом – а я уверена, что он неплохо бы смотрелся в Белом доме, во всяком случае, не хуже Трумэна уж точно, пиджаки и очки ему всегда шли, – так вот, помяните моё слово, я была бы идеальной первой леди, потому как задавала бы хороший тон всей стране – как-никак я собаку на этом съела, – и тогда бы молодые девушки (ну и те, что постарше) смотрели на меня и брали с меня пример. Но это тяжкий-тяжкий труд. Да, поддерживать мир нисколько не легче, чем его строить.
Жоржетта всё это слушала и снисходительно качала головой:
– Нет, вы точно не мочились на грибок. А меж тем моча – лучшее средство от всех болячек. Я так множество раз спасала жизнь Антуану. То пальцы прищемит, то медуза его ужалит. Сам он и в двенадцать мог заявиться со двора в мокрых шортах, но в момент, когда это действительно требовалось, у него ничего не выходило. Благо я на эту команду натренирована с детства. Только знайте, милочка, что не все американки разделяют ваши взгляды. Я, разумеется, говорю о мисс Бёрч. Сама мысль о браке доставляет ей те же ощущения, что и вагон третьего класса, пахнущий носками школьников и летящий в пропасть.
