— Пошли, нам пора.
Реджи поехала на автобусах с пересадками. В доме доктора Траппер она получила прививку от страха — теперь она вернется в Горги. Телефон вот-вот разрядится — хоть зарядку найти, если больше ничего спасти не удастся.
Она сидела в автобусе на втором этаже, держала на коленях черный «Бейсуотер» и исследовала содержимое. Технически, само собой, воровство, но, кажется, нормальные правила больше не работают. Милая женушка, славный малыш. Хочешь снова их увидеть? Едва в голове всплывали эти слова, внутри все пустело. Их похитили — вот что с ними произошло. Их держат в заложниках, глезги с золотыми часами требуют выкупа. Почему? Где? (И при чем тут тетя?)
Нутро сумки в полном порядке — щетка для волос, упаковка мятных пастилок, пакетик носовых платков, пачка детских салфеток, книжка-игрушка «Это не мой мишка», фонарик, батончик гранолы, ингалятор «вентолин», упаковка противозачаточных таблеток, компакт-пудра «Шанель», очки для вождения, кошелек и ежедневник «Файлофакс», грозящий лопнуть.
Ну теперь-то инспектор Монро ей поверит? Как это доктор Траппер уехала без очков для вождения, кошелька и ингалятора (запасной стоит на туалетном столике)? Не бывает настолько больных тетушек, чтоб ты вообще все на свете забыл. Не хватало только мобильника, но это теперь не важно, потому что в ежедневнике нашелся адрес Агнес Баркер в Хозе. Таинственная Агнес Баркер, наконец-то ты нашлась.
Реджи вышла из автобуса, свернула за угол, и там ее ждали знакомые визитные карточки катастрофы — три пожарные машины, две полицейские, «скорая», какой-то спасательский фургон, стайка зевак, и все сгрудились у Реджи под окном. У нее упало сердце — все это неизбежно по ее душу.
Стекла в квартире побиты, а там, где пламя выстреливало из гостиной, по стенам расползлись черные пятна копоти. Вонь по-прежнему ужасная. В подъезд боа-констриктором просочился толстый шланг. Спасатели невозмутимо подпирали капот «скорой» и никаких закопченных соседей не реанимировали, так что, будем надеяться, на совести Реджи не окажутся смерти всех жильцов ее дома. Не жизнь, а троянское поле боя — все усеяно мертвецами.
— Что случилось? — спросила она мальчишку, благоговейно взиравшего на последствия катастрофы.
— Пожар.
— А то я не догадалась. Но что случилось?
К ним подвинулся другой мальчишка и в восторге сообщил:
— Кто-то залил бензин в почтовый ящик.
— В какую квартиру? — (Пожалуйста, не говори «в восьмую».)
— В восьмую.
Книги, наваленные грудой на полу в гостиной, точно в ожидании костра. Все школьные тетрадки, Даниэла Стил, мамулины чайнички. Вергилий, Тацит, дражайшие Плинии (Старший и Младший), «Классика „Пингвина“», которую Реджи спасала из благотворительных лавок. Фотографии.
— О, — сказала Реджи. Тихий звук. Тихий круглый звук. Невесомый, как воробышек. Как дыхание. — Кто-нибудь пострадал?
— Не-а, — сказал первый мальчик не без разочарования.
— Реджи! — Из толпы возник мистер Хуссейн. — Ты цела?
Грязной снежинкой с неба медленно спланировал обугленный кусок бумаги. Мистер Хуссейн поднял и прочел вслух:
— Он, к стволу прикасаясь рукою, чувствует: все еще грудь под свежей корою трепещет.[142]
— Кажется, Овидий, — сказала Реджи.
— Я боялся, что ты была внутри, — сказал мистер Хуссейн. — Пойдем в лавку, я тебе чаю сделаю.
— Нет-нет, со мной все хорошо, правда. Спасибо, мистер Хуссейн.
— Уверена?
— Чесслово.
Пожарный — очевидно, самый главный — вышел из дома и сказал полицейскому:
— Ну, там все чисто.
Остальные пожарные принялись тянуть из подъезда и сворачивать толстые шланги. Реджи увидела красивого полицейского-азиата — тот дернулся, увидев ее, словно узнал, но никак не сообразит, где видел раньше. Она отвернулась, пока он не вспомнил.
Она подняла воротник, съежилась и поспешно зашагала прочь, а Сейди бежала по пятам. Реджи не знала, куда идет, — просто шла прочь от квартиры, прочь из Горги. И не сразу заметила, что за ней едет белый фургон — ползет вдоль обочины, очень зловеще. Она ускорила шаг, и фургон поднажал. Она побежала, Сейди в восторге заскакала следом, будто они тут в игрушки играют. Фургон поехал быстрее и перерезал Реджи путь на первом же перекрестке. Из фургона выбрались Блондин и Рыжий. Оба косолапили вперевалку, точно гориллы.
Они угрожающе нависли — она чуяла дыхание Рыжего, мясное, как у собаки. Вблизи кожа у Блондина оказалась еще хуже — вся изрыта и истыкана, словно пустынная луна.
— Ты Билли? Сестра Реджи Дича? — осведомился Блондин.
— Чья сестра? — переспросила Реджи, невинно хмурясь. Как будто не знает, как будто не она — бедняжка Реджи Дич, сестрица Ловкого Плута. (Как будто не она — все никому не нужные бедняжки, каждая Флоренс, и каждая Эстер, и каждая Сесилия Джуп.)[143]
— Этой скотины Реджи Дича, — нетерпеливо повторил Рыжий.
От его тона Сейди зарычала — и тут, видимо, эти двое наконец ее заметили. Что-то медленно думают, собака же огромная. Явно опоздали встать в очередь, когда людям раздавали мозги.
Рыжий попятился.
— Она обучена нападать, — с надеждой сказала Реджи; Сейди снова зарычала.
Попятился Блондин.
— Передашь кое-что брату, — сказал Рыжий. — Скажешь говнецу, если не доставит товар, если не вернет чужое… — И он ребром ладони рубанул себе по горлу; любят эти двое в войнушку играть.
Сейди залаяла так, что перепугалась даже Реджи, и Блондин с Рыжим скрылись в фургоне. Рыжий опустил окно с пассажирской стороны, сказал:
— Передашь ему, — и чем-то швырнул. Другим «Лёбом», красным на сей раз. — «Энеида», том первый.
Книжка взлетела, трепеща страницами, ударила Реджи в скулу, а потом упала, распластавшись обложкой по тротуару.
Реджи подобрала книжку. В центре опять аккуратная дырка. Реджи ощупала бумажный гробик. Кто-то прячет секреты в «Классике Лёба» мисс Макдональд? Во всех томах? Или только в тех, которые нужны Реджи для экзаменов? Вырезанная дыра — работа человека, у которого руки растут откуда надо. Человека, из которого вышел бы прекрасный плотник, только вот человек стал уличным дилером, ошивается на углах, бледный и нервный. Он теперь взобрался повыше, но Билли — он не знает, что такое верность. Он возьмет из руки, что его кормит, и рассует взятое по тайным шкатулкам.
Вообще-то, Реджи не хотела плакать, но она так устала, и она маленькая, и лицо болит, где ударило книжкой, и мир битком набит людьми, которые говорят другим людям, что тем смерть. Милая женушка, славный малыш.
Куда идти, если некого просить о помощи и больше некуда бежать?
Во лбу металлические скрепки, с которыми он отчасти смахивает на чудовище Франкенштейна. Забинтованная левая рука висит на перевязи, и ладонь клятвенно прижата к груди — чем не способ проверять, жив ли ты еще. То и дело чудилось, что локтевая артерия вот-вот порвется и опять давай кровью хлестать. Но он больше не прикован к больничной койке. Свобода. Его пошатывает, все болит — некоторые синяки выиграли бы призы на конкурсе синяков, — но в целом ему светит вновь стать полноценным человеком.
Пора выбираться. Джексон ненавидел больницы. Он там полжизни провел. Сначала наблюдал, как целую вечность умирает мать, а когда был полицейским констеблем, чуть ли не каждый субботний вечер выслушивал показания в травматологии. Рождение, смерть (равно травматичные), ранение, болезнь — нечего ошиваться в больницах, это нездорово. Больных — пруд пруди. Джексон не болен, его починили, и он хотел домой — в то место, которое называл теперь домом, в крошечную, но изысканную квартирку в Ковент-Гардене, где хранится бесценное сокровище, его жена, — ну, будет храниться, когда сойдет с самолета в Хитроу утром в понедельник. Не истинный его дом; истинный дом его, тот, о котором Джексон больше и не заикался, — темная закопченная нора в сердце, где живут сестра и брат; там же, поскольку условия позволяют, обитает история промышленной революции во всей ее грязи. Поразительно, сколько темной материи можно напихать в черную сердечную дыру.
Едва начинаешь фантазировать, ясно, что пора уходить.
— Мне уже лучше, — сказал он доктору Фостер.
— Все так говорят.
— Нет, правда. Мне лучше.
— Вы потерпевший — это от слова «терпение».
— Нечего мне делать в больнице.
— Вы вчера рассказывали, что умерли, а сегодня уже уходите? Откатываете могильный камень? Вот так запросто?
— Да.
— Нет.
— Меня уже можно выписывать, — сказал Джексон юному больничному волшебнику.
— Правда?
— Правда.
— Нет-нет-нет, вы не уловили саркастических модуляций. Послушайте еще раз: правда?
