Мало тут одного засранца педофила! Нового приволокли! Черт бы их побрал!
Малосрочник с трудом стоял на месте. Внутри нарастало бешенство, он чувствовал, как побагровело лицо, как от злости перехватило горло.
Стулья шаркнули по полу. Они там встали. Малосрочник поспешно шагнул назад. Вертухаи вышли из караулки, продолжая разговор, один, как ненормальный, размахивал руками. Малосрочник уловил последние фразы, они стояли совсем рядом, и он отчетливо их слышал. Первый спросил, какого черта этому герою здесь делать. Второй сказал, что не знает, что заключенных с таким длительным сроком здесь еще не бывало. Снова первый: мол, опасность миновала, больше он нападать не станет, он свое дело сделал. Они вошли в отделение. Русский поднял взгляд от бильярдного стола, крикнул: вертухаи в отделении! Малосрочник двинул дальше, мимо караулки, стал выбирать дождевик. Нашел подходящий и пару сапог, малость великоваты, но сойдут. Вышел под проливной дождь, широким шагом направился к прогулочной тропинке. Злость, сдавившая горло, требовала выхода, его затрясло, он заорал: «Ну, погодите, сволочи!» Решено: он разберется с этим ублюдком, нечего им сызнова пихать насильника к нему в отделение, черта с два он это допустит! Если вонючий педофил сюда попадет, то отсюда он уже не выйдет.
Он помочился в раковину. Не было у него желания звать охранника, чтобы тот проводил его в туалет, не было желания отвечать на любопытные вопросы о приговоре.
Десять лет.
Он даже не понимал, сколько это. Кристина Бьёрнссон навещала его накануне. Пришла после обеда, разбирала вместе с ним приговор, объясняла отдельные пункты. Она собиралась обжаловать приговор в Верховном суде. Хотела создать прецедент, испытать силу права на самооборону. Он ответил, что не хочет продолжать. Хватит. Неинтересно ему. Что случилось, то случилось. Он застрелил человека, отнявшего у него дочь. И ему этого достаточно. А тюрьма или нет — без разницы.
Десять лет.
Ему будет почти пятьдесят.
Он ополоснул руки, стал посередине камеры.
Осужденный сексуальный убийца совершил побег, втыкал Мари в промежность острые металлические предметы, онанировал на нее, искромсал ее. Отец убитой девочки помешал ему сделать это снова. За это его посадили в камеру, отрезав от реальной жизни, на десять лет, сейчас ему сорок, а выйдет он почти в пятьдесят. Он невольно рассмеялся. Пнул ногой раковину и хохотал, пока не закололо в груди.
Охранник, тот, что давал ему дополнительные поблажки, обеспокоенно постучал в дверь, открыл окошко:
— В чем дело?
— А что?
— Шуму многовато.
— Уже и смеяться нельзя?
— Можно.
— Ну и оставь меня в покое.
— Просто я не хочу, чтобы ты наделал глупостей.
— Я не собираюсь делать глупости.
— С таким приговором люди иной раз совершают ошибки.
— Слушай, я просто смеюсь, о'кей?
— Ладно. Я зайду через несколько минут. Собирайся.
— Собираться?
— Тебе нашли место.
Он сел на койку. Желтый, как моча, потолок, белые стены, грязный пол. Его увезут отсюда. Надо собираться. А что собирать-то? Целлофановый пакет с зубной щеткой, пастой и мылом? Он встал, открыл пакет, сложил туда туалетные принадлежности. Всё. Готово.
Охранник постучал. Открыл дверь. Молодой парень, не старше двадцати пяти. Волосы дыбом. В одной ноздре колечко. Он музыкант. Или хотел стать им. И часто говорил об этом. Словно думал, что Фредрику интересно знать. Словно показывал, что он не только охранник, но и человек, со своими мечтами. А это просто заработок, пока он ждет контракта на запись. Ждет уже несколько лет и готов ждать еще несколько. Пока не станет слишком стар. Лет до тридцати, примерно. Вот сейчас он вошел в камеру, положил руку Фредрику на плечо.
— Ты знаешь мое мнение.
— Извини, но твое мнение меня не интересует.
— С ума сойти. Сажать тебя — дичь какая-то, в голове не укладывается.
— Мне неинтересно.
— Мы все так считаем. И охранники, и зэки, мы все думаем одинаково. А я подобного согласия не припомню.
Фредрик протянул свой пакет:
— Я собрался.
— Понятно, в моих словах не больно-то много утешения.
— Я готов к выходу.
— Тебя должны были оправдать.
— Я готов.
— Во дворе довольно много народу. Они знают, куда тебя повезут.
— А я и этого не знаю.
— Нас много, которые знают. Мы постарались, чтоб их услышали. В смысле — протесты.
— Ты прав. Никакого утешения.
Фредрик снова остался один. Стал ждать. Ему вернули обычную одежду. Он наденет ее на несколько часов. Потом снимет, запрет шмотки в шкаф до того дня, когда снова выйдет на свободу. Вместо этой одежды ему выдадут другую. Мешковатую. Тюремную робу.
На этот раз никто не стучал. Они неожиданно распахнули дверь, вошли. Двое охранников и двое полицейских в форме. Чуть позади Гренс и Сундквист.
Фредрик знал, что они придут. И все равно удивился. Отвернулся от четверых, что вошли в камеру, стараясь перехватить взгляд Гренса.
— Зачем?
Гренс вроде как не понял.
— Зачем так много? Зачем полицейские в форме?
Свен вилять не стал. Ответил:
— Мы так решили.
— Вижу. Интересно, зачем?
— Есть информация, что при перевозке в Аспсос могут возникнуть проблемы.
Фредрик вздрогнул:
— В Аспсос? Это туда меня определили?
— Да.
— Он ведь именно оттуда сбежал.
— Вы попадете в другое отделение. В общережимное. Лунд сидел в спецотделении для сексуальных преступников.
Фредрик шагнул в сторону двери, к Свену. Полицейские в форме тотчас стали между ними, задержали его. Он с раздражением передернул плечами, раз-другой, пока они не разжали хватку, и вернулся в камеру.
— Вы сказали «проблемы»?
— Вас будут транспортировать с полицейским сопровождением.
— Что, похоже, будто я намерен сбежать?
— Это все, что я могу сказать.
Раннее утро. На улице дождь, капли мерно стучали по металлическому подоконнику за решеткой, так же упорно, так же безостановочно, как все предшествующие дни.
Он будет прямо-таки скучать по этим звукам.
Он шел к микроавтобусу. Дождь лил как из ведра, и он здорово промок на коротком пути от подъезда крунубергского СИЗО до автобуса с включенным мотором, стоявшего у тротуара на улице. Шаги получались семенящие, ножные кандалы не давали как следует поднять ногу.
Вряд ли его считали кандидатом на побег.
Ему лишь приписывали небольшой риск повторить свое преступление; он уже застрелил того, кого хотел застрелить.
Тем не менее при перевозке приняли максимальные меры безопасности. Две патрульные машины с включенными мигалками в нескольких метрах впереди автобуса. Два мотоцикла с полицейскими в форме позади. Демонстрация, состоявшаяся несколько недель назад у Крунуберга, еще не забыта, одна мысль о ней наводила страх. Лежащие на земле люди, по которым проехал автомобиль, пистолет, направленный в висок полицейского, перевернутые автобусы и демонстранты, мочившиеся на тех, кто из них вылезал. Такое не должно повториться.
Ни в коем случае.
Он сидел на заднем сиденье, между Эвертом Гренсом и Свеном Сундквистом. Они казались ему давними знакомыми. Ведь когда пропала Мари, они стояли перед «Голубкой», допрашивая одного за другим. Они ждали в Институте судебной медицины у стола, где она лежала. Одетые в черное, присутствовали на похоронах. Они забрали его из Стренгнеса перед апелляционным процессом, целый час Сив Мальмквист. На сей раз тоже. Потом они оставят его в покое.
Завязать бы с ними разговор. Сказать что-нибудь.
Он не мог.
И нужды не было.
Вежливый, по имени Сундквист, начал сам:
— Мне сорок. — Сундквист посмотрел на него. — Исполнилось в тот день, когда убили вашу дочь. У меня в машине лежали торт и вино. До сих пор не отпраздновал.
Фредрик Стеффанссон не понял. Он что, насмехается? Или считает, что его надо пожалеть? Он не ответил. Нужды нет. Сундквист не ждал диалога.
— Я двадцать лет в полиции. Всю мою взрослую жизнь. Ужасная профессия. Но другой у меня нет. Это все, что я умею.
Оставалось проехать километров пятьдесят. Тридцать пять — сорок минут. Фредрик больше не хотел слушать. Хотел зажмуриться. Считать часы. Отсчитывать десять лет.
— Я всегда считал, что приношу пользу. Делаю доброе дело. Поступаю справедливо. Может, так оно и есть. — Все это время Сундквист сидел повернувшись к нему лицом, Фредрик чувствовал его дыхание. — Но сейчас. Вы понимаете? Конечно, понимаете. Понимаете, как мне стыдно сидеть здесь и охранять вас, перевозить вас в учреждение, где вас посадят за решетку. Черт подери! Обычно я никогда не ругаюсь, но сейчас… Черт подери, Стеффанссон, черт подери!
Наверное, это симпатия. Только вот Фредрик плевать хотел на симпатию.
