На своих — не легкая рука. В чем-то это, в общем-то, понятно. С близкими всегда хочется как лучше, а нужно — с кем угодно — как всегда. Избыточность рефлексий в нашем ремесле противопоказана, а со своими всяко рефлексируешь, переживаешь, боишься сделать больно, просто потревожить лишний раз. Известно, где боишься, там и нарываешься, это уж как водится. И хорошо — по мелочи, а то же ведь еще икс-фактор вылезает: то аппаратура вдруг на своих откажет, то лекарства действуют не так, как им положено, то черт-те что еще. Не смейтесь, я прагматик, но — мистика-с! Куда же без нее…
Н-да.
Сдается, объяснила я не слишком вразумительно. Ведь так? Наверное. Поди теперь пойми, что́ меня тогда так странно беспокоило. Возможно, дурацкие перипетии всех последних дней (а даже и недель, начиная с памятных двух «чехлов» в присутствии) при всей их очевидной э-э… очевидной лично для меня идиотичности выбили меня из профессиональной колеи. По пустякам, по мелочи, по глупости, но на душу в итоге накапало всерьез: задумываться о профнепригодности, предположим, рано, однако — снова но…
(Вредно человеку много объяснять, будто он мудак: а вдруг он впрямь поверит? Во-во, и поэтому такого намудрит, что мало не покажется. Я, кстати, тоже человек.)
Короче — просто, тупо, без всякой мотивации — боялась я лечить. Боялась. И при этом знала, и ведь сразу знала, что буду я лечить, никуда не денешься. И от этого всего, а прежде — от такого каторжного «никуда не денешься», в чем-то столь же унизительного и столь же иррационального, как сама боязнь, даже раздражение на старушку вылезло. Докатилась! И тем не менее: какого черта, блин, да кто я ей такая — дочка? внучка? правнучка? родственница я, в натуре, ей?! Помрет — и ладно, значит — срок пришел: всё едино — рак у старушенции. Я, в конце концов, здесь ни при чем, уморю — так всякое бывает, отмажусь как-нибудь. К тому ж и завещание старуха на меня оформила, всё мне достанется… чем вам не вариант?
Мне лично не подходит.
А может быть, не так я думала тогда — может быть, теперь, пост фактум, опять же — жизнь спустя вспоминая этот суматошный, почти — истошный, чтобы не сказать, что тошный день, я как бы спроецировала на данный эпизод все те раздражающие мелочи, все давным-давно забытые нюансы, какие неизбежно случаются с людьми, долго (и хотя бы даже счастливо) живущими под одною крышей. Не из чувства ли вины? Всё может быть. Не знаю…
(Каких глубин в себе не накопаешь! — сиречь дерьма.)
Пустое всё.
И дело надо делать.
Вымыв руки и разыскав лекарства, жгут, шприцы, я вернулась в комнату соседки. С лечением решила не мудрить: внутривенно клофелин на физрастворе, контроль давления, а дальше видно будет. Не исключено, реланиум сверху доколю для пущих сновидений. А что еще? По мне всё вроде правильно.
Профессионально-бодро объявив:
— Готовы? Хорошо. Сейчас уколем в венку клофелин, а после, если вы не против, и реланиум. Спать крепче будете. — Я проформы ради уточнила: — Годится, тетя Лиза?
Старушка отмахнулась:
— Ты врач, тебе виднее, Яночка.
Я улыбнулась:
— Очень хорошо. Давайте руку, кулачком работаем… Достаточно.
Процесс пошел. В самом деле, всё как будто правильно, как и быть должно…
Должно…
И тут старушка всхлипнула.
Во мне на миг буквально всё оборвалось. Испугалась я, как… слов не подберу. На миг перепугалась, но страху бы хватило бы на час. Как минимум. Знаете… ну, лекари, положим, всяко знают, а остальным бы лучше и не знать, но есть такая штука — фибрилляция. Что-то вроде остановки сердца — скажем так, почти, чтобы не вдаваться в медицинские подробности. И случается она именно с таким вот характерным звуком: полувсхлипом, полувздохом, полухрипом, полу черт-те что. Так она, короче, и случается. И если с диагностикой я тупо лопухнулась…
В общем, сердце у меня самой зашлось.
— Тетя Лиза, что?!!
А она — на самом деле — просто всхлипнула.
Просто:
— Ничего, всё в порядке, Яночка. Это я от жизни… — И потом добавила к чему-то: — Обидно, что вся жизнь… это же так мало! — А затем: — Виновата я перед тобой, Яночка, очень виновата. Прости меня… — И еще чуть слышно повторила: — Уж ты меня прости…
Я сама едва не разрыдалась.
Ох, ёшеньки…
Но так и быть, прощу. Не знаю, впрочем, о чем это она (пояснить она не соизволила — ну и… хватит ей, спишем на издержки состояния), но напугала меня тетя Лиза здорово. Понятно, что старушка не нарочно, однако ж пара-тройка миллиончиков нервных окончаний у меня коротнули и бесславно сгинули. Другое дело, было бы с чего, э-э… да, но то — другое дело. Ну я и ну! Кажется, пора саму себя на издержки состояния списывать…
Н-да.
Обошлось, короче.
— Отлично, тетя Лиза, вот и всё. Локоток согните и держите. Вот так, порядок. Всё.
— Спасибо, Яночка, — старушка слабо улыбнулась и попросила: — Побудь со мной немножко, посиди.
— Конечно, тетя Лиза.
Наверно, я вздохнула.
Обошлось.
Пустое всё. Конечно, обошлось. А с чего бы вдруг не обойтись, если так подумать? Я доктор или кто? Правда, психанула не по делу я, словно институтка на первом в жизни вызове… так ведь то не без причин же, правильно? Даже если и не слишком верно.
И то.
Тоже, в общем-то, всего лишь эпизод.
Старушка слабо шевельнулась:
— Мне бы папироску, Яночка, — попросила тетя Лиза, — одну. — И трогательно так: — Пожалуйста!
Сразу видно — лечение впрок пошло, говорила же я — рано себя списывать! Кстати, мне бы и самой никотин сейчас не помешал.
— Одну, не больше. — И строго якобы: — Вы пообещали. — «Беломор» и пепельница были под рукой, на прикроватном столике. — Я тоже за компанию, — выложила я из кармана пиджачка «Кэмел» с зажигалкой.
— Ты снова закурила?
По тону судя, морали на сей счет старушка мне читать не собиралась.
— Завтра брошу, — улыбнулась я.
Соседка посмотрела на меня с искренним участием:
— Устала, Яночка?
Отпираться я не стала:
— День сумасшедший был.
Щелкнув зажигалкой, я дала старушке прикурить и сама в охотку затянулась.
— Как у Леры? Праздник удался? — спросила тетя Лиза.
— Как обычно… в меру утомительно, — усмехнулась я.
Старушка чуть кивнула:
— Если в меру, это хорошо. А вообще я рада за нее. Надеюсь, что всё к лучшему… — Тетя Лиза положила папиросу в пепельницу: — Не идет табак. Но ты кури, раз хочется, я хоть твоим дымом подышу. — Старушка попыталась шевельнуться. — Ох…
— Что-нибудь неладно? — насторожилась я.
— Слабость просто. — И предвосхищая мою реплику: — Не волнуйся, знаю, что пройдет. Всё образуется.
— Непременно. — Я ободряюще погладила худенькую морщинистую руку, — завтра бегать будете.
— Недалеко бежать. — Подвисла пауза. — Ничего, — сказала тетя Лиза, — ты не беспокойся, внучка, много я тебя не обременю. Уж здесь я как-нибудь… не дам себе зажиться.
Даже так?
— Ну-у, тетя Лиза!.. — суицидальных настроений нам только не хватало. — Зря вы так, — я подпустила в голос строгости: — Оставьте лишний разговор, и слушать не желаю. — И тоном мягче: — Довольно, хорошо?
Старушка, как обычно, отмахнулась:
— Брось это, Яночка. Ты доктор или кто? — (Э-э… да, и я о том же.) — Вот то-то. — Казалось, тетя Лиза подмигнула. — Быть циником невредно, вредно — слыть. — Она продолжила: — Всем всё давно понятно. Хуже нет, чем пережить свое, поверь мне на слово. А я пережила.
— И всё-таки вы зря, — интонацией поставила я точку.
— Что ж, может быть… теперь уже неважно, — старушка мельком улыбнулась. — А гордая ты, Яна, — со странной интонацией заметила она.
— Разве это плохо? — пожала я плечами.
— Это трудно, — сказала тетя Лиза, — а плохо — жить поперек себя. — И добавила: — Уж я-то знаю. — Она вздохнула. — Ты кое в чем похожа на меня — лет пятьдесят назад. Давно, самой не верится… А знаешь, — помолчав о чем-то, продолжила она, — у меня ведь тоже была сестра, и тоже — младшая. Давно тебе хотела рассказать. Послушаешь?
