– Давай, рассказывай, – подтолкнула я, наливая ему чай в чашку. – Не томи!
Сделав несколько глотков, Олег блаженно закрыл глаза и несколько секунд помолчал, наслаждаясь вкусом. Чай мы покупали только в специализированном китайском магазинчике, который несколько лет назад «открыл» Шилов, большой любитель этого напитка. Именно он заставил меня переосмыслить отношение к чаю. Раньше я хватала первую же попавшуюся на глаза пачку – обычно это оказывалась одна из марок, широко рекламируемых по телевидению. И, разумеется, только в пакетиках! Олег пришел в ужас, когда впервые взглянул на мои запасы чая. «Ты питаешься бумагой!» – воскликнул он. Олег был убежден в том, что чая «в пакетиках» не существует. Он называл этот продукт исключительно «чайной пылью» и настаивал на том, что напиток нужно только заваривать, причем по определенным правилам. Поначалу я противилась: черт подери, всю свою жизнь я пила именно эту «пыль» и, слава богу, не померла, но постепенно, пробуя чай, собственноручно купленный и заваренный Шиловым, я пришла к выводу, что он абсолютно прав, а я все это время ошибалась. Тем не менее я по-прежнему предпочитала черный чай, как Олег ни пытался приучить меня к зеленому. Иногда, правда, я шла ему навстречу, выпивая чашечку, не больше, но он и сам говорил, что больше двух-трех чашек зеленого чая могут повредить здоровью. Многие люди считают, что зеленый чай можно пить ведрами, поэтому полностью отказываются от традиционного черного. Это большая ошибка. Полифенолы, содержащиеся в зеленом чае, дают большую нагрузку на печень. Кроме того, как и кофе, он обладает тонизирующим эффектом, а это может плохо сказаться на тех, кто склонен к гипертонии. Но правда в том, что вкус кофе мне нравится, а вот со вкусом зеленого чая – проблема.
– Сегодня город словно взорвался! – проговорил Олег, вновь открывая глаза. – С утра начали пачками доставлять переломанный народ – как будто из горячей точки, честное слово! В основном, естественно, бабки и дедки, понимаешь, – кто же еще падает и ломает ноги-руки в начале осени?
Я и без того знала, что в отделении Шилова зимой и ранней весной, как правило, лечится молодежь, а летом и осенью – пожилые люди, которым вовсе не нужен снег и лед, чтобы упасть и что-нибудь сломать. Со стариками обычно хуже всего: случаи у них тяжелые, уход, даже в нашей, очень неплохой, больнице, – весьма условный. Чаще всего в послеоперационной палате самим родственникам пациентов приходится подносить утки, обмывать пациентов, кормить их и так далее, потому что уход не распространяется дальше реанимации. Но и это – настоящая роскошь, насколько мне известно. В большинстве больниц больных вообще не оставляют в реанимации, а везут сразу в палату – туда же, где лежат люди с артрозами, то есть «ходячие», которым и приходится в отсутствие родственников обихаживать обездвиженных товарищей по несчастью. Это форменное безобразие, и Шилов постоянно ругается с Главным, требуя увеличения штата нянечек и медсестер, доказывая, что отделения травматологии и хирургии больше всего нуждаются в дополнительном персонале, ведь именно там лежат люди в самом беспомощном состоянии. Кроме того, Олег считает, что младшему и среднему медперсоналу необходимо увеличить зарплаты, потому что за те деньги, что им платят в больницах, они вообще не считают нужным шевелиться. С другой стороны, как обычно, все зависит от человека: одна нянечка поможет, причем совершенно бесплатно, а другая обольет отборным матом и оставит валяться в собственной моче, сколько бы денег ни получала! До появления Олега в отделении врачи, в большинстве своем, не считали нужным заглядывать в палаты. Обычно они сидели в ординаторской и травили байки с медсестрами, которых тоже у дежурной стойки днем с огнем было не сыскать. Все они справедливо полагали, что в экстренной ситуации их все равно разыщут, а просто так заходить к больным, значит, напрашиваться на ненужные расспросы и жалобы. Шилов поставил всех по стойке «смирно», и ситуация очень быстро изменилась. Те, кто не выдержал нажима, сами сбежали, и Олег тут же нашел на их места новых людей – тех, в которых был уверен. Большинство остались – и не пожалели: никто и никогда не бился за своих сотрудников так, как бился Шилов. Это касалось и проблем с пациентами, и вопросов распределения годовых и квартальных премий, и работы с профкомом. Но я знала, что у Шилова жизнь нелегкая, и порой он приходит домой измотанный и истощенный, как будто побывал в аду. Сегодня, видимо, как раз такой случай.
– В общем, – продолжал Шилов, снова отхлебывая из своей чашки, – палаты за одни сутки оказались забиты до отказа. Ну, а мы что – вкатили новые кровати, потеснили народ. Пациенты, разумеется, возмущаются, но делать-то чего? Такая грызня стояла с утра! Нянечки валят на сестер, сестры – на врачей, больные воют – как страшный сон вспоминаю! Как будто этого мало, два ординатора – Лешка и Илья, ты их знаешь – устроили консилиум у одной послеоперационной старушки. У нее, видите ли, кал черный идет. Мне, разумеется, никто не счел нужным сообщить – своими силами решили действовать. Ну конечно же, у нас молодежь умнее всех, сама знаешь! В общем, мурыжили-мурыжили старушку, так ничего и не выяснили, зато шухеру навели на всех остальных: хихикали, шуточки-прибауточки отпускали, громко обсуждали ситуацию. Пациенты, само собой, стали возмущаться – вам тут театр, что ли?! В целом они, конечно, правы, и я парням втык сделал, когда узнал. Дело даже не в том, что они очевидный диагноз поставить не смогли, а в том, что вели себя как форменное быдло.
– А у старушки-то что? – поинтересовалась я. – Раз желудочное кровотечение?
– Да язва двенадцатиперстной, что ж еще? – развел руками Шилов. – Ей Паша установил эндопротез, а язва – обычное дело в таких ситуациях. Так вот, в наказание я этих двух «деятелей» до конца суток приписал к палате той старушки, потому что там, как на грех, собрались самые проблемные больные: троим пациенткам от семидесяти одного до девяноста пяти, можешь себе представить?
Честно говоря, представляла я это с трудом и очень сочувствовала молодым ординаторам. Олег порой бывает излишне крут. Не сомневаюсь, он еще и пациентам сказал, чтобы они не стеснялись выражать свое мнение в отношении того, насколько хорошо эти двое справляются со своими обязанностями!
– Ну, Шилов, ты – зверь! – воскликнула я.
– А то! – гордо расправил плечи Олег. – Беда в том, что старушенции все неадекватные, а самый «цимес» начался после обеда, потому что утречком они мирно почивали, с ног до головы обколотые, а потом действие успокоительных прошло. Вот мои парнишки и испытали на себе весь ужас старческого слабоумия. Одна – та, которой девяносто пять, со сломанной ногой в гипсе, – все порывалась вскочить и «открыть» стену, уверенная в том, что это ее тумбочка, в которой лежит внезапно понадобившийся ей кошелек. Дальше – больше. Вторая бабуська проснулась и решила, что ей срочно нужно закапать в глаза, иначе у нее будет катаракта, и она ослепнет – вот прямо там, в палате, на глазах у изумленной публики. Лешка пытается одну бабку от стены оторвать и в койку уложить, Илья другую убеждает, что капать в глаза не надо, потому что ей уже закапали, а она просто запамятовала. И в этот момент внезапно подает голос третья и требует подать ей сюда главврача для того, чтобы она могла выразить ему свое «фи» по поводу больничной еды, которой она, между прочим, даже не пробовала, так как благополучно проспала обед. Парни не знали, куда деваться, к кому кидаться сначала, а к кому потом. И тут девяностопятилетняя старушенция забывает о кошельке, но вспоминает, что у нее, оказывается, болит зуб, и засовывает руки в рот – чуть не по самые локти. Парни пытаются руки вытащить, остальные пациенты голосят, потому что две другие бабки, оставшись без зрителей, начали выползать из своих коек и требовать внимания – в общем, шоу еще то! Когда я зашел в палату на шум, то увидел следующую картину: Илья практически сидит на бабуське и держит ее за руки, чтобы она снова их себе в горло не запустила и, не дай бог, задохнулась, а Лешка посреди палаты танцует лезгинку...
– Что делает? – не поняла я.
– Ну, лезгинка – танец такой, знаешь? Да еще повизгивает: «Ас-са! Ас-са!»
Я попыталась представить себе эту ситуацию, и меня невольно разобрал такой истерический хохот, что я не могла успокоиться, наверное, минуты три. Шилов смотрел на меня без улыбки.
– Во-во, – кивнул он, когда я наконец вытерла глаза краем кухонного полотенца. – А мне вот не до смеха было – после четырех хирургий! Кое-как самую буйную общими усилиями повязали, руки примотали к койке, но она все не унималась, крича: «Гестаповцы проклятые! Фашисты недобитые!» – и так далее. Накололи всех по самое ничего, а ординаторов я у себя в кабинете коньяком отпаивал перед тем, как на ночное дежурство благословить. Они сказали, что никогда ничего подобного не видели и считали, что такие ситуации возникают только в психиатрических больницах. Еще наивно интересовались, не нужно ли старушек перевести на Скворцова-Степанова.
