Костя остался в России искать Марину Селезневу и того затейника, что надоумил ее отправить Вадима в тюрьму. Однако жизнь запутала все нити участников событий. Кто-то умер, как Шеховы, кто-то исчез из поля зрения, как сама Селезнева, затерявшись на огромных просторах Родины. Да и самого Уварова крутило и мотало, бросая из края в край: от шестерки до туза. Но вот вроде бы все и успокоилось. Улеглась волна перипетий. Снизошла судьба, одарив стабильностью и Константина, и Вадима. Да мало счастья в покое, если прошлое по-прежнему живо и властвует в сердцах и умах.
Уваров, помня свою клятву, нашел все-таки виновников, но посвящать Вадима не спешил. Неприятные новости. Стоит ли в водную гладь камни кидать, будоража ил на дне? Как бы лихо не вышло.
Вадим же, искренне надеясь все эти годы забыть и простить, не смог сделать ни того, ни другого. Непонимание отравляло душу, желание посмотреть в глаза затейникам крепло с каждым годом, вопреки логике и рассудку. Возможно, сложись его личная жизнь иначе, он думать бы забыл о событиях давнего прошлого, но этого не случилось. Мысль же, что его жизнь сложилась так, именно оттого, что он сам не отпускает прошлое, Греков гнал. Она ему не нравилась. А все, что ему не нравилось, он давил, уничтожал, чтоб не иметь причин для раздражения.
— Самое время, Костя, разобраться.
— Надолго прилетел? — посерьезнел Уваров.
— Пока точку в той истории не поставлю, домой не вернусь.
— Домой… — протянул мужчина, скривив губы. — Ох, Грек, как же тебя измололи-то, если чужбину Родиной считаешь.
— Лекцию о патриотизме ты мне потом прочтешь, ладно? — бросил на него предостерегающий взгляд. Запрыгнул на парапет и поднял воротник. — Может, в машину хотя бы сядем. Осень…
— Не Канары, — согласно кивнул Костя. — Можно, конечно, в салон пройти, но боюсь, ты метаться начнешь от новостей. Разнесешь еще иностранку свою.
— Плохие новости? — насторожился Вадим. Уваров не спеша допил пиво и начал излагать то, что узнал, изредка косясь на друга. Лицо Грекова и без того жесткое, отполированное Северными ветрами, превратилось в маску ледяной фигуры. И хоть Вадим молчал, ни разу не спросив, не уточнив, не выказав эмоций, взгляд его не предвещал ничего хорошего.
Уваров поежился, но не от холода. Зная Вадима, предположить развитие событий ему было не трудно.
— Ты главное дров не наломай, — предупредил тихо.
Греков кивнул: слышал.
— Если понадобится помощь, где и как меня найти знаешь. Могу подтянуть пару-тройку ребят. Молчуны. Сделают все чисто. Но стоит ли? — пожал плечами и скривился: глупо — все уж мхом поросло. Но опять же и оставить, как есть, нельзя. Он бы не смог. Да и Вадим мимо ушей не пропустит, точно. — Гнилая история, старик.
— Люди гнилые, — спрыгнул с перил Греков и пошел к стоянке, не попрощавшись.
— Вадим, — с беспокойством окликнул его Константин. Тот махнул рукой: оставь, не до тебя. Однако Уваров, понимая состояние друга, оставлять его не собирался, двинулся следом, сохраняя дистанцию.
Вадим уже дошел до машины, открыл дверцу и замер, тупо поглядывая в салон. Костя встал с другой стороны серебристого порше и, облокотившись наверх чудо-техники, с пониманием уставился на друга:
— Сигаретку дать? — спросил тихо. Вадим очнулся, скрипнул зубами, одарив друга больным взглядом. — На, — протянул тот пачку Кента.
Мужчины закурили, прислонившись к машине:
— Гадость какая, — поморщился Греков. Вот только к чему или кому относилось данное замечание, Костя не понял, хоть и предположил последнее.
— Ты не мог ошибиться? — спросил Вадим.
— Я, конечно, не сапер, но ошибиться в таком деле, что группу сирот по минному полю пустить. Стал бы говорить тебе, если б сомневался? Факты, Грек, говорят, не я. Ничего из ничего не нарастает. Впрочем, проверить легко, стоит только разговорить Ливенбах. Есть масса испытанных способов узнать истину…
— Например? Паяльник в интересное место? Или утюг на живот?
— Старо. Есть более цивилизованные способы развязывать язык.
Вадим поморщился — цивилизованный? Только не в его случае.
Он бы не спрашивал, а убивал. Медленно, с применением самых изощренных пыток отправлял на тот свет и смотрел, смотрел…
А что? Это мысль.
— Я знаю, что буду делать, — откинул окурок. — Сам все узнаю и приговор вынесу.
— С этой шалавой встретишься?
— Нет. С ней ты встретишься и применишь свои цивилизованные методы. Я боюсь, что ничего спрашивать не стану. Придушу без затей, а потом жалеть буду, что так просто отпустил.
— Стоит ли о сучку продажную руки пачкать?
— Вот поэтому я ее видеть и не хочу. Ты с ней свидишься, побеседуешь доверительно.
— Нет, Грек, мальчиков пошлю. Зная тебя, ясновидящим не надо быть — жить сучке, сколько доброты твоей хватит. Мне, конечно на ту-ю лярву, как и на ментов, по верхушку фикуса, но светиться без надобности, не стоит. Я еще здесь тебе пригожусь.
Вадим кивнул, соглашаясь, зажмурился, подставляя лицо ветру. Впервые за долгие, долгие годы ему хотелось дать волю чувствам и заплакать как семилетнему мальчишке, разбившему коленки. Но тогда он пытался сдержать слезы, а сейчас и хотел их выдавить, да не мог. Давно пересох их исток. Вместе с чувствами, верой в лучшее. Да и болела не коленка.
Мутно было на душе. И даже не больно, а холодно и мрачно, как в склепе.
Что он в таком состоянии натворить может, и самому страшно.
— Поехали со мной, посидим, — предложил Косте.
— Нет. Тебе сейчас одному побыть надо, в себя прийти. Глотни Henessi и ложись баиньки.
— Угу, — усмехнулся Вадим, — я лягу…
Уваров поежился: зловещая ухмылка Грекова навевала неприятные ощущения. Веселая осень намечается.
Греков крепко пожал ладонь Кости, прощаясь. Слов не было, да и не нужны они: все ясно и понятно. Что без толку молоть, в больном ковырять?
Уваров хлопнул друга по плечу: держись, и, нахохлившись, направился к своей тойоте. Греков сел в салон серебристого порше и уставился перед собой. Руки сами сжались в кулаки: Господи, какой же он был дурак!…
22 года назад.
Ира, Ирочка…
Большеглазая малютка с беззащитно-трогательным личиком. Наивный взгляд, по-детски припухлые губы. Иришка…
Вадим возвращался из армии, но не домой, а к ней, к своей любимой, единственно-желанной. Тетка и Егор подождут, главное, увидеть Иру.
Стрельцов писал, что видел ее с каким-то парнем, что, мол, крутит она за твоей спиной, Грек. Но Сашке верить, себя не уважать. Болтун он и гордится этим.
Чтоб Ирочка с кем-то роман закрутила? Да быть не может! Она же знает, как он любит ее, и сама клялась, что влюблена, и ждать обещала, и ждала, письма писала.
Ерунда все, ерунда! — гнал дурные мысли прочь, спеша на улицу Фрунзе, в объятья своей любимой. А воображение, не жалея красок, рисовало счастливую картину их встречи, подгоняло, заставляя не идти — бежать, обгоняя прохожих, расталкивая их.
Ирочка, Иришка, девочка, солнышко! — билось сердце.
Вот и ее дом. Лавка у подъезда с его меткой: Иришка + Вадим. Жива! Только лишь потемнела за два года. А вот в подъезде его люблю забелено, и следа не осталось.
Ноги ринулись вверх по лестнице, не успевая за взглядом, устремленным ввысь, в проем лестничных маршей. Четвертый этаж. Палец, дрогнув, лег на кнопку звонка: открывай, Иришка! Я, я приехал!
Дверь открылась.
— Ира!! — подхватил Вадим на руки девушку, закружил, стиснув в объятьях. Ах, как пахнут ее волосы. Ах, какая она маленькая, хрупкая. — Ира, Ирочка моя, девочка, солнышко. Вот я и вернулся, любимая!
Жмурился Греков от счастья.
— Вадим, я очень рада, что ты вернулся, только поставь меня, пожалуйста, на место, — прошелестел ее голос. Парень растерянно остановился, осторожно опустил девушку на пол, с тревогой заглядывая ей в глаза: что не так? Она забыла о нем? Разлюбила? Стрелец правду писал? Нет, пожалуйста…
Пару минут он смотрел в холодные голубые глаза и, казалось, поседел за это время:
— Ира, в чем дело? — спросил севшим голосом. И так страшно было, что сейчас она укажет на дверь, скажет, что знать и видеть его не желает.
— Я не Ира, я Вера, — с пониманием улыбнулась девушка и, отступив от парня, махнула рукой вглубь квартиры. — Проходи, правда, дома только мама. Но она будет рада тебя видеть.
Он бы и с места не сдвинулся. Аделаида Павловна Шехова внушала ему трепет. Не то, что он ее боялся, скорей терялся в ее присутствии и чувствовал себя школьником на ковре у директора под пристальным, оценивающим взглядом женщины. Вадиму всегда казалось, что мать Иры недолюбливает его, хотя подтверждений он не получал. Встречали его ровно и вроде бы даже приветливо. Но милейшая улыбка на тщательно подкрашенном лице Аделаиды Павловны вызывала у парня желание сбежать куда подальше, и он предпочитал ждать Иру на площадке, на скамейке у подъезда, но не в квартире.
