Петр Северцев - Хакер и его тень

Ноль внимания.

– Жора! – завопила Гагарина. – Я к кому обращаюсь, черт тебя дери!

Снова никакой реакции.

Решив, что с плеером Walkman ей не тягаться, Роза Валериановна подскочила к работнику оптового склада и выдрала у него из ушей наушники.

– А? Что такое? – переполошился тот. – Машина уже пришла?

– Иди гуляй, – проорала ему в ухо Роза Валериановна. – Посетитель у меня, понял?

Меломан-Жора мгновенно ретировался, на бегу ковыряя мизинцем в ухе – то ли выковыривая оттуда оставшиеся после плеера звуки, то ли устраняя последствия крика своей начальницы.

– Вынуждена вас огорчить, Валера, мне почти нечего добавить к уже сказанному, – задумчиво проговорила Роза Валериановна. – Фактов нема.

Мы сидели за ее рабочим столом, с которого моя клиентка сгребла бумаги в ящик.

Перед нами бурчала итальянская кофеварка. Красный круглый поплавок опускался все ниже и ниже, а из отверстия в чашки с растворимым кофе через помутневший фильтри шлепались плевки кипятка.

– Впрочем, я кое-что припоминаю, – вдруг оживилась Роза Валериановна. – Маманя как-то раз ходила в милицию по поводу этих писем.

– Вот как?

– Ну да, была у нее такая блажь, – подтвердила Роза. – Как и следовало ожидать, ее послали. Не в буквальном смысле, разумеется. Маму выслушали, но дела заводить не стали.

– Скажите, а вы разбирали ее бумаги? Может быть, остались какие-то письма? Ведь это могло бы пролить свет на происшедшее...

– Да смотрела, – лишь махнула рукой Роза. – Ничегошеньки нету.

Она быстро протянула руку к пышущей паром кофеварке и вовремя успела ее выключить. Роза высыпала в кофе пакетик сахара и пододвинула мне чашку темного стекла.

– Знаете, что я думаю? – наклонилась она ко мне, таинственно сузив глаза. – Она уничтожила все бумаги. Дело было так. Пошла я однажды в магазин. Возвращаюсь, а на кухне – чад, хоть топор вешай. Что такое? Как так вышло?

Она сделала паузу, как бы ожидая, что я разрешу эту загадку. Удостоверившись, что я остаюсь пребывать в заинтересованном молчании, Роза Валериановна продолжала свою загадочную историю.

– Я мигом побежала к команту к мамане. Она руками разводит, говорит, что полотенце загорелось, когда чайник с плиты снимала. Я расстроилась, поахала-поахала, да и забыла. А потом посмотрела – края-то у полотенчика не обуглены. Выходит, слукавила маманя, верно я говорю?

– Выходит, что так, – согласился я. – А зачем она так сделала, как вы думаете?

– Вот я и полагаю, – завершила свой рассказ Роза, – что перед тем, как в больницу лечь, она все и пожгла на кухне в мое отсутствие. Я тогда еще кусочек прилипшего пепла в унитазе видела. Сначала подумала, что таракан, а сейчас сопоставила все и поняла – пепел. Вот такая история вырисовывается.

– Значит, получается, что последнее письмо, которое пришло в больницу – единственное, и другими бумагами мы не располагаем, – мрачно констатировал я.

Когда я продемонстрировал Розе листок из конверта, она жадно впилась в текст, но, прочитав его, лишь пожала плечами.

– Марк? Какой еще Марк? – скривила она рот. – Нерусский, вроде, как я понимаю. Отродясь не знала я никаких Марков... Да и маманя никогда мне душу не изливала, по правде говоря. Что там у нее было по работе – я не спрашивала, а она не рассказывала. Так и жили.

– Ну, а, может быть, вы припомните какие-то случайные слова? – продолжал я виртуально насиловать память своей клиентки. – Оговорки, намеки.

– Ни фига подобного, – виновато проговорила Роза Валериановна.

– Тогда какие-то впечатления? – наседал я на нее. – Ощущения, наконец...

– Н-ну, – нерешительно произнесла Роза, – висел у нее на душе камушек. Теперь я точно кое-что знаю.

Я немедленно оживился.

– Почему вы так думаете?

– Сон мне был, – со значением произнесла Роза Валериановна, таинственно глядя мне в глаза, – под пятницу.

– Ах сон... Ну и что из этого следует? – вяло пррговорил я, сразу потеряв интерес к нашей беседе.

– Как это «что»! – искренне возмутилась Гагарина. – Каждый младенец знает, что под пятницу сны сбываются. Вот на позапрошлой неделе привиделось мне, что я гадюку молочком пою. И что же?!

– Да, и что же? – машинально спросил я, допивая свой остывший кофе.

– С самого утра налоговая нагрянула, – торжествующе поведала мне Роза. – А вы говорите...

– А я ничего и не говорю, я вас слушаю, – улыбнулся я. – Давайте вернемся к делу. Так что вам точно стало известно после сна под пятницу?

– Привиделась мне под утро мамочка, прямо как живая, – грустным голосом сказала Роза. – Смотрела она на меня пристально и повторяла всего одно только словечко: «ма-альчик, ма-альчик».

Гагарина смахнула скупую женскую слезу и громко высморкалась в крошечный кружевной платочек.

– Очень интересно, – отозвался я. – И что же это, по-вашему, может значить?

– Да я вот и припомнила, что как-то раз по осени мамаша передачу «Служу Советскому Союзу» по телеку смотрела и все вздыхала тяжко. Я ее спрашиваю тогда: «Сердце прихватило? Корвалолу накапать?» А она говорит: «Нет, доченька, не беспокойся. Я просто думаю, про одного скамеечника».

– Скамеечника? – нахмурил я брови. – Что же означает это слово?

– Ну, так они между собой называли тех, кто на скамье подсудимых сидит – скамеечники, значит, – пояснила мне Роза тонкости судейского жаргона. – Может быть, этот-то парень ей и мстил?

– Вы думаете, что это как-то связано с армией? – ухватился я за ниточку. – За что его судили? Уклонение от военной службы? Дезертирство? Как это можно установить?

– Нич-че не помню, – отрезала Роза. – Вроде, мама говорила, что с этим мальчишкой произошло что-то нехорошее. А потом мы просто на другой канал переключили.

«Негусто, – подумал я, – придется поднимать дела Гагариной».

– В общем, – подвела итог Роза, – можно сказать, что маманя чем-то тяготилась на пенсии, виноватой себя ощущала – времени-то у нее было много, чтобы подумать о жизни. Но я даже не могу сказать, в чем это выражалось. Жизни не радовалась, что ли...

– У вашей матушки были подруги?

– А как же! – тут же откликнулась Роза Валериановна. – Голубева Анечка, школьная учителница, тоже на пенсии. Раньше они даже в театр вместе ходили раза два и открытки друг другу на восьмое марта писали.

– Так-так-так, – я даже потер ладони от радостного ожидания. – И что же, эта Анечка Голубева может быть в курсе, как вы полагаете?

– Почему бы и нет? Кто их знает, о чем они болтали при встречах? – пожала плечами Роза Валериановна. – Загляните к ней, уважьте старушку. Ученички-то к ней нечасто захаживают...

Я воспользовался этой возможностью и уже через полчаса сидел в доме у Анечки.

Эта особа оказалась низенькой скромной старушкой с добрыми лучистыми глазами.

Она смотрела на меня так нежно и ласково, что мне я поймал себя на мысли, что мне очень хочется угостить ее шоколадной конфетой. Может быть, потому что Анна Андреевна Голубева все время облизывалась.

Учительница на пенсии проживала в огромной комнате коммунальной квартиры – особняк с полуосыпавшимися кариатидами, расположенный в самом центре города ранее занимала гостиница. Узкий длинный коридор причудливо извивался между рядами высоких дверей, за одной из которых и обитала приятельница покойной Виктории Петровны.

Вся мебель в комнате была заставлена десятками фарфоровых зверушек разного калибра – от еле видной невооруженным глазом мышки до внушительных размеров слона.

Вторым пристрастием госпожи Голубевой были плетеные вазочки ручной работы, которые были расставлены где попало и заполнены всякой дрянью вроде замахрившихся лоскутков, мятых календарных листочков и клочков ваты, посеревших от пыли.

Наконец, у госпожи Голубевой были очень тесные отношения со временем. К ее квартире я насчитал одиннадцать часов – с гирьками, кукушками, стрелками и без оных.

Не то, чтобы это была коллекция, просто часики висели в ряд на стене, кстати сказать, ни одни из них не ходили; когда Анне Андреевне нужно было принимать лекарство, она откидывала рукав на правом запястье и сверялась с японской электронной поделкой в пластмассовом корпусе – такие часы продаются на каждом углу в каждом комке за шесть тысяч.

После невнятного бормотанья с моей стороны о невосполнимой утрате (при этом я почему-то представлял себе стертый по неосторожности файл с важной информацией, который не подлежал восстановлению – так мне было проще выражать свои чувства) и сдержанного плача со стороны Анны Андреевны (ей пришлось принять подряд две дозы валерианы, в которую тяжелыми каплями шлепались печальные слезы моей собеседницы), мы наконец перешли к делу.

– Письма? – зачем-то оглянулась Анна Андреевна по сторонам, обводя взглядом свое жилище. – Но Вика никогда не говорила мне ни о каких письмах, впервые об этом слышу. Очень странно... Как раз наоборот, Вика все время жаловалась мне, что ей никто не пишет.