Смуглый парень усмехнулся. Повел плечом. Ствол автомата уставился черным зрачком на Ульянова-младшего. Страшно Саше не было. Слишком высокая мушка, слишком игривая. Несерьезная какая-то. На винтовках мосинских мушки не такие. На трехлинейках - настоящих, для серьезной войны предназначенных на них и мушки серьезные - маленькие, деловитые, решительные и внимательные мушки. Мушки которые не пропустят врага. Они уткнутся в него, зацепятся за пуговицу на гимнастерке, они просто заставят стрелка метить туда, куда нужно.
А эта мушка - какая-то клоунская. Высокая, дурашливая, как тулья фуражки Пиночета.
Саша улыбнулся. мушке-дурашке.
- Меня зовут Эрнесто, - сказал смуглый парень. - А ты кто?
- Саша, - сказал Александр Ульянов.
- Саша? А есть ли будущее у тебя, Саша? - после короткой паузы спросил Эрнесто. - Саша, как ты думаешь?
- Есть. Потому что я знаю... Я знаю, как сделать, чтобы всем было хорошо, - сказал Саша.
- Неужто, - Эрнесто пошуровал в кармане. Вытащил горсть патронов. Пересчитал, ссыпал обратно. - И как ты это видишь?
Саша напряженно думал. Мысли плавали в голове, как жирные налимы. Если их погрузить в деготь. Там бы им было лучше. В черном, вязком дегте. Медленно-медленно, лениво шевелили бы они в кромешной тьме дегтярной субстанции черными жабрами. Налимы. Слово-то какое. НАЛИМЫ... Тяжелые, скользкие, вялые рыбы - что с ними делать? Не смотреть же на них? Только жрать. Сидючи за столом, покрытым белоснежной скатертью, ожидать, когда Глаша принесет из кухни блюдо с налимами, фаршированными мелкими, проворными дроздами. Убитыми в полете, чтобы жизнь в них не успела замереть, почти еще поющими. Так - бах! - в полете, он, дрозд, и не понял ничего, не успел - а его уже к столу тащат - вот, извольте, господа, дрозды, жрите, почти живые, жрите, вкуснотища, господа, час назад еще летали, а как блюдо называется? о-о-о... русское национальное блюдо, прерванный, кхе-кхе, полет.
- Ничего ты не сделаешь, - сказал Эрнесто. Устало сказал. Как будто не молодой был мужик, а старичок ветхий, уставший жить. - Ничего. Тебя повесят. И будут правы.
- За что, - изумленно спросил Александр. Меня - за что повесят? Я же ничего такого...
- За бездарность, - улыбнувшись сказал Эрнесто. - Понял? - Он подошел, присел рядом. - Затянуться-то дайте.
- Так все уже, - виновато сказал Саша, - "пятку" добили.
- Вот видишь, - заметил Эрнесто. - И я говорю: за бездарность. А вообще-то есть такое слово "товарищ".
- Я знаю, - сказал Саша. - В словаре Даля это слово обозначает разбойника, который со своими дружками грабит купцов и берет товар. Оттого и "товарищ".
- Нет, - твердо сказал Эрнесто. - ты не знаешь, что именно такое "товарищ". Нет у Даля такого определения. И именно поэтому тебя повесят. А те, кто знают, кто поймут - те сами вешать будут. Comprendes?
А теперь, пока, ребята.
Эрнесто поднял автомат и грохот очереди ударил по сашиным ушам - словно водой холодной из ведра окатили. Да несколько раз.
"Господи, - подумал Ульянов. - Господи, должно быть, это сны какие-то ко мне являлись. Вот, Глаша рядом сидит, задремал я, видимо, на бережку... Водки лишку хватил..".
- Барин, птичек-то возьмете домой? - спросила Глаша.
- Птичек? Каких еще птичек?
- Так вот же.
Ульянов открыл глаза. Глаша держала в руках маленьких, симпатичных дроздов со снесенными головами. Тушки держала.
- Домой понесем, барин, или здесь бросим?
- А кто их подстрелил-то? - тихо спросил Ульянов.
- Ну как это - кто? Че.
- Какой еще "Че"? Что за "Че":
- Ну, Эрнесто-то, Эрнесто...
Глюк. Это именно то, о чем Володя говорил. Много раз. Неужели этот глюк - настоящий? Конечно, галлюцинации разные могут быть, но чтобы так реально?...
Тушки дроздов оттягивали руки. Надо же - маленькие, а какие тяжелые.
Это ж какой калибр должон быть у пуля, чтобы вот так, напрочь головы снести?
- 7.62, - не задумываясь ответила регулировщица Глаша и сунула под мышку красный флажок
Глава 2.
Огурец
Не сын ли это ваш, милорд?
У.Шекспир. Король Лир.
На Петровской набережной нахимовцы жрали скумбрию.
"Рыбкой пахнет", - мог бы сказать какой-нибудь гуляющий в этот погожий августовский день по площади Революции маленький мальчик, а папа или мама, контролирующие его действия и следящие за безопасностью своего чада объяснили бы ребенку, что это за рыбка, где она водится и как отважные рыболовы добывают ее из суровых морских глубин.
Сын же, одетый в веселенький серый, а, возможно, случись так, что сегодня у него был бы какой-нибудь личный, вроде дня рождения, праздник, синий костюмчик, кивал бы стриженой головкой и мотал на гипотетический ус.
Однако не было на площади Революции ни мальчиков, ни девочек - все они сидели за школьными партами, а те, что не сидели - лежали. Лежали дома, используя единственную возможность на некоторое время забыть о школе, институте или ПТУ, а именно - получить у врача справку о болезни. Некоторые, конечно, не лежали и справки их были получены обманным путем, но числом своим они наверняка уступали детям честным, порядочным и обязательным.
В порядке вещей было отсутствие на улицах среди рабочего дня мальчиков и девочек, подростков и отроковиц - те, что иной раз и попадались взгляду деловитых прохожих, выглядели настороженными и вызывали у прохожих же мысли о том, что совесть праздношатающихся детишек явно не чиста, что они, скорее всего, прогуливают часы занятий и, тем самым, достойны всеобщего презрения и, даже, порицания.
Вообще, улицы города выглядели довольно пустынными. Взрослым, ведь, хотя и не нужно было ходить в школу, но на работе присутствовать следовало ежедневно. Поэтому вонь, распространяемая группой нахимовцев, невесть по какому случаю оказавшихся в тот день не в Училище, а на Петровской набережной не смутила обоняния ни детей, ни взрослых - площадь Революции, по крайней мере, та ее половина, что ближе к Неве, была пуста. Теплый ветер гнал низкие облачка пыли по гравийным дорожкам, тихо шелестели листья деревьев и не было на площади не то, что людей, но даже собак и кошек.
Высокий юноша, нетвердыми шагами следовавший через площадь по направлению к Кировскому мосту чувствовал себя в этом одиночестве двояко - с одной стороны, его радовал хотя бы внешний покой - о внутреннем говорить не приходилось, не было его, внутреннего покоя - но, хотя бы, никто перед глазами не маячил, не путался под ногами, не толкался и не шипел вслед каких-нибудь гадостей, что было для одинокого юноши делом обычным. С другой - странное беспокойство овладевало им, и, чем ближе подходил он к набережной, тем более оно усиливалось.
Фамилия единственного прохожего, случившегося в этот час на площади Революции, была Огурцов.
Хоть и был он, Огурцов, человеком увлекающимся, склонным более к романтическому взгляду на окружающую его действительность, нежели к трезвому ее анализу, однако кое-какой жизненный опыт имел и этот опыт говорил ему, что чем ближе он подходит к млеющим юношам в форме, тем больше вероятность того, что его стошнит прямо посреди площади Революции - стошнит истово, с земными поклонами, с кашлем и стонами, стошнит громко и живописно.
Разумом Саша (так звали Огурцова) понимал, что нехорошо это, если стошнит его прямо посреди площади Революции, нехорошо, опасно даже. Могут и в милицию забрать, а встретить начало дня в милиции - это уже совсем никуда не годится. Однако, ноги сами несли его в сторону гранитного парапета, навстречу теплому ветру с запахом рыбы холодного копчения.
Запах этот был приятен Огурцову, он напоминал о прохладе и спокойствии пивного бара "Янтарный", о ледяном "жигулевском" и хрустящих ржаных хлебцах, о брынзе и сушках, о неспешной, через глоток, беседе со случайным соседом по столу. О том, с чего все вчера началось. Да и не только вчера. Большинство из того, что случалось за последние полгода с Огурцовым начиналось именно в "Янтарном".
Оставалась еще призрачная надежда на то, что нахимовцы, своей вонючей скумбрией не заметят Огурцова и он проскользнет мимо них без ощутимых потерь - моральных или физических, в данном конкретном случае было неважно. Ибо с похмелья для него что душевные травмы, что телесные увечья - один черт.
Но выписывать по площади петли, менять направление, обходить наглых в своем упоении пищей нахимовцев стороной было совершенно не в его характере. Да и сил, в общем-то, для маневра было недостаточно. Иссякли силы за ночь. А еще тошнота...
Нахимовцы, еще секунду назад солидно похохатывающие, замолчали.
Огурцов шел прямо на них, будучи не в силах изменить направление.
Каждый поворот нужно было готовить загодя и очередной был намечен им в нескольких шагах от крайнего - самого из всех отвратительного, с хорошей комсомольской осанкой и мерзейшим белесым лицом с крупными, но, удивительным образом, незапоминающимися чертами, с лицом-плакатом, лицом-лозунгом, с лицом-субботником и воскресником одновременно.
