Девочка, оказывается, писала стихи. Серьезно писала, упорно писала и совсем не бесталанно.
…Он пришел в дом Мартыновых около 11 часов. Когда в дверь постучали и он поднял голову, было уже около четырех.
Почти пять часов читал он рукописи Ксаны Мартыновой.
В дверь постучали, он сказал «да-да», и в дверь протиснулась давешняя женщина, осторожно неся в руках тарелку, до краев налитую окрошкой.
— Ишь, накурил… — сказала она недовольно. — Все пьют да курят, а потом спрашивают, где здоровье? А здоровье-то оно все в табак и ушло, не верно ли?
— Абсолютно верно. Только скажите, это вы мне принесли? Если мне, то, ради Бога, не надо! Я недавно ел.
— Не ври уж — «ел»! Как с одиннадцати зашел, так и не выходил. Или я из окна не вижу?
— Вот-те раз! — неискренне удивился Павел. — Тогда придется съесть.
— То-то и оно, что «вот-те раз». Не пимши, не жрамши, о потом спрашивают, где здоровье.
— И где же оно, здоровье? — оторопело повторил вдруг вслед за женщиной Павел и, не присаживаясь, понес ложку ко рту.
— Или тебя мать так учила есть? — ядовито осведомилась женщина. — Стоя-то лошади да верблюды одни едят!
— Вот здесь вы не правы, — повеселел Павел. — И коровы, и бараны, и собаки. Один человек, Роза Федоровна, ест сидя, потому как напрочь оторвался от животных масс… — Он оживился, хотя по-прежнему несколько озадаченно всматривался в книгу, этак поразившую его.
Это был тоненький, в твердом желтоватом переплете томик стихов Незвала из серии «Сокровища лирической поэзии».
Чуть пониже виньетки с символом серии — крылатым Пегасом — начиналась размашистая шикарная надпись шариковой авторучкой «Ксане — моей честолюбивой Надежде — с нежностью и — надеждой! А. Боголюбов».
А. Боголюбов — в миру Андрюша — это был приятель Павла. Почти друг — по преферансу, по встречам разнообразных торжественных дат.
Никогда Андрюша не упоминал имени Ксаны Мартыновой — вот чему в первую очередь подивился Павел. Все романы Андрюшки были известны ему достаточно хорошо. Боголюбову доставляло, видимо, удовольствие представать в глазах друзей этаким донжуаном, и он заботился об огласке своих похождений с назойливостью даже смешной, наводившей на мысли о вполне платоническом характере увлечений этого всеэнского казановы…
Создавалось впечатление, что книгу не читали. Многие страницы были склеены. Никаких отметок, подчеркиваний — абсолютно новехонькая книжка.
Павел не мог помнить почерка Боголюбова — жили-то в соседних кварталах, смешно было бы переписываться. Но он не сомневался почему-то: надпись была сделана Андрюшей. И это было очень интересно, очень.
4. ВИТЬКА ЖИГУЛЕВ
— Прекраснейшая окрошка! — воскликнул наконец Павел бодро и сыто, хотя тарелка опустела минут пять назад.
Роза Федоровна сидела пригорюнившись и, должно быть, не расслышала. Истово смотрела на портрет Ксаны.
— Ах, до чаго же мила была! — воскликнула она вдруг с некоторой театральностью в голосе. — Глаза радовались смотреть на нее — молоденькая, чистенькая, тоненькая. — И вдруг заплакала.
— Был бы сынок — непременно сосватала бы. И хозяйка легкая была — в руках все так и кипело.
— А у вас сынов разве нет?
— Взрослые уже, переженатые. Один во Владивостоке — на тралфлоте, другой в Алма-Ате — шофер первого класса.
— Скажите, Роза Федоровна, а у Ксаны был… ну, скажем, друг? С кем в кино ходят, например, на танцы?
— Да их здесь целый хоровод ходил! — оживилась женщина. — Чуть не с пятого ли класса! Но она — ни с кем из них! Правда, последнее время один — Витька Жигулев — вроде бы приглянулся. И в кино ходили, и на танцы. Мария сказывала… Но больно уж плохой парень: худой, бледный. Высокий, правда. Все с гитарой приходил: трынь-брынь, трынь-брынь. Крикнешь им: «Ироды! Спать дайте!» А он: «Тише, бабуся! Искусство принадлежит народу, значит, и вам причитается». Грубиян был. Но чтоб хулиганство какое с его стороны, это — врать не буду — не замечалось. Они сначала учились вместе. Он маленько постарше, на завод пошел, отец у них помер. Один раз, правда, облевал мне забор, паршивец, но говорит: не я! У них майские праздники прошлый год справляли. Может, и не он, только очень уж худ, где ему водку пить, прямо Кащей Бессмертный! Сейчас вот уехал в Москву, в институт поступать.
— И давно уехал?
— А недели две, может, чуть поболее… Видно, не сладилось у них с Ксаной. Дверью ка-ак хлопнет! Ну, думаю, мать пресвятая богородица, атомная бомба, что ли, попала? Прямо по грядкам и побежал. Я ему: «Куда, сукин сын, редис топчешь? И так позасохло все!» — он и не слышит. Калитку ка-ак наподдаст! — думала, с петель сорвет. В них, в худых-то, очень много злости есть, оттого, может, и худые, не про вас будет сказано.
— А я разве худой? — удивился Павел.
— А то толстый! — фыркнула женщина. — Прямо фон-барон, какой толстый!
— М-да. Ну, значит, наподдал он калитку?
— Ну, значит, наподдал он калитку — думала, с петель сорвет — и бегом за огороды в степь. А я через стенку слышу — да и окошко тоже открыто Ксана запела что-то, патефон завела. Плевать мне, дескать, красавице такой, на дураков этих, мужчин. Она поманила бы только — тыщи бы сбежались!
Да… А ночью, слышу, он опять под окном. Ксана, говорит, золотая моя, люблю, говорит, больше жизни. Я тебя, говорит, на руках буду носить, в шелка-бархаты одевать, золотом осыплю! А она, слышу, только хаханьки — дескать, не хочу. А он — все свое гнет: больше, говорит, всего на свете! Ну, думаю, пропал твой редис, Марья — весь как есть потопчет! Не хочешь слушать, а слушай — окошки-то открыты… Потом он, значит, обозлился: попомнишь мои слова, только поздно будет, а старпёру этому я ноги переломаю, проси не проси!
Павел вдруг резко перебил сказочный речитатив женщины:
— Это вы точно слышали?
— Не знаю уж, точно ли, не точно ли, — обиделась она. — Только окна-то открыты: не хочешь слушать, а слушай.
— И, значит, что он ей говорит?
— Ты, говорит, Ксана, еще вспомянешь этот разговор, только поздно будет, не воротить его будет! А старпёру этому, проси не проси, я ноги переломаю! Прощай, говорит, счастливая будь, а я уж как-нибудь так… Заплакал горькими слезами и пошел.
— Мда, — опять сказал Павел. — Любил, значит, ее?
— А как же, скажи, ее не любить? Ты посмотри! Или видел где такую красавицу, кроме как в телевизоре? Конечно, любил. Плакать разве бы стал? Прощай, говорит, счастливая будь. А я уж как-нибудь один, видно, доля моя такая, сиротская. Этак вот ручкой прикрылся и по-ошел куда глаза глядят.
— Мда… А «старпёр» — это кто такой?
— Ай не знаете? — законфузилась женщина. — Я-то и то осрамилась. Все думала, кто ж это у Ксанки завелся: старпом, от сына слышала, бывает такая специальность, а это… У дочки наутро спросила, она ка-ак расхохочется! На ушко мне объяснила — я думала, сквозь землю провалюсь!
— А потом — прямо сразу и уехал?
— На следующий прямо день. Взял расчет и уехал. Мать ему: «Куда ты? Экзамены вон еще через сколько, а ты ехать?» А он говорит: в каких-то там институтах экзамены раньше начинаются. И не держите, говорит, меня, мамаша, все равно жизнь моя теперь конченная… — Роза Федоровна опять стала розоветь от вдохновения.
— Мда, — в третий раз повторил Павел. — А Ксана пропала через сколько времени после его отъезда?
— А за день! А, может, и за неделю… Я-то уж и так думаю, — перешла она на шепот, — не он ли ее и погубил, а? По злобе? Что она ему отказала? А?
— Ну уж, прямо сразу и «погубил». А если не он? Не грех ли перед Богом будет — на невиновного поклеп возводить?
— А я — плохо в Бога верующая, — легко отпарировала Роза Федоровна.
— Вы точно помните, что Ксана ушла из дома раньше, чем уехал этот ее ухажер? Он уехал… — и Павел назвал первое пришедшее на ум число: — Он уехал 26 мая.
— А аккурат 27-го мне посылка была от сына. С рыбой. Из Владивостока. Я принесла Марью угостить, а она мне: беспокоюсь я что-то за Ксану, третий день не появляется. Пошла к подруге экзамены готовить и все — нет. Прямо не знаю, говорит, что и думать.
— А раньше такое бывало, что она у подруг готовилась?
— Бывало, почему же, и ночевала иной раз у них. Подруги у ней хорошие были. Вот я и думаю: Витька это Жигулев! Уж очень в нем злости много было заложено. Калитку, помню, как наподдаст — думала, чистое дело, с петель слетит!
— «Наподдаст», — брюзгливо повторил Павел. — Это, разумеется, достаточно, чтобы обвинять человека в убийстве. Вы меня простите, Роза Федоровна, но тут я вас поймал. Посылку вы, не сомневаюсь, получили 27-го. А Жигулев уехал в Москву… — и он опять назвал первое пришедшее в голову число. — 21-го. Ксана ушла, вы говорите, числа 24-го, значит, уже после отъезда Жигулева! Понятно вам? После отъезда Витьки ее убили!
Он не знал, когда Жигулев уехал в Москву, и вообще, в Москву ли? Он впервые услышал об этом парне здесь, в доме Мартыновых, и вполне могло оказаться, что именно этот незадачливый влюбленный — тот преступник, которого он ищет.
