— У меня много проблем, Михаил Александрович, как и у всех людей. Я всегда справлялась с ними сама, но после смерти брата впала в такую депрессию, из которой без посторонней помощи выйти уже, кажется, не смогу. У вас есть братья или сестры?
— Увы, — ответил Михаил, — я один сын у родителей. Но, как специалист, я представляю глубину вашей потери.
— Единственный брат. Надежда и опора. Свет в окошке, — Тамара заговорила отрывисто, сопровождая каждую фразу взмахом руки. — Много чего было между нами. Очень много. Но Макс был моим братом. И им же остается, несмотря на свою смерть. Я не могу смириться с этой мыслью, не могу ее принять… Кстати, Михаил Александрович, а может ли человек при помощи психоанализа избавиться от ненависти к кому-то из близких?
— Если захочет, то сможет, Тамара Витальевна.
Вопрос немного удивил Михаила, но он давно привык к тому, что клиенты задают самые неожиданные вопросы.
— Я же просила без отчества! — кокетливо поморщилась Тамара.
— Тогда и вы называйте меня Михаилом.
— Вас неудобно по имени, вы же как доктор…
— Я не доктор, — улыбнулся Михаил. — Я — ваш собеседник. Слушатель, партнер, поводырь, аналитик. Человек, в чьем присутствии можно выговориться, проговорить, осознать и в результате — преодолеть проблему, избавиться от нее. И мы должны общаться на равных. Это принципиально важно.
— Можно сказать — родной человек! — с саркастической улыбочкой поддела Тамара.
— Родные и близкие для этой цели не годятся, поскольку им не хватает специальных знаний, и, кроме того, они — свои, а своим, как это ни парадоксально, всего не скажешь, что-нибудь да утаишь.
— Да, вы правы, — согласилась Тамара. — Самые близкие люди в каком-то смысле являются и самыми далекими.
Первый сеанс — это не сеанс, а взаимная притирка. На первом сеансе больше говорит психоаналитик. Он объясняет пациенту правила взаимодействия, отвечает на вопросы, дает советы. Объясняет, что в психоанализе нет мелочей, объясняет, что задача пациента — рассказывать аналитику все, что только приходит в голову. Все-все, без исключения. Только так аналитик сможет разобраться во внутреннем мире пациента. «Представьте, что мы с вами едем в поезде, вы смотрите в окно и рассказываете мне обо всем, что видите» — это классическое сравнение. Политика максимальной откровенности.
А уже со второго сеанса начинает говорить пациент. Аналитик слушает, мотает на воображаемый ус, уточняет, анализирует, знакомит пациента с выводами и дает советы.
Проявляя гостеприимство, Тамара выехала в коридор, чтобы проводить Михаила до выхода, хотя он и заверил ее, что способен сам найти обратную дорогу. Впрочем, кто ее знает — может, она боится, что Михаил по пути зайдет в одну из комнат (дверей в коридоре было много) и украдет что-либо ценное — картину Рембрандта или, скажем, любимую чашку актрисы Фаины Раневской.
Выглядели проводы так — Тамара молча ехала впереди, а Михаил шел следом, заботясь о том, чтобы не наскочить на медленно катившуюся коляску. Перед самым выходом на улицу, там, где коридор, расширяясь, образовывал нечто вроде холла, они увидели женщину, которая встречала Михаила. Тамара резко остановилась (хорошо еще, что Михаил был начеку и обошлось без «аварии»), обернулась к Михаилу и сказала:
— Это Анна, вдова моего брата. Анечка, познакомься, это мой психоаналитик Михаил Александрович Оболенский. Теперь он станет, часто бывать у нас…
По тому, как дрогнул голос на слове «Анечка» и по тому, как Анна смотрела на Тамару, Михаилу сразу стало ясно, как обе родственницы относятся друг к другу. Точнее не «как», а «насколько плохо».
— Очень приятно, — Анна улыбнулась и протянула Михаилу руку, — простите, что сразу не представилась…
— Сразу? — мгновенно насторожилась Тамара и завертела головой, переводя взгляд с Анны на Михаила и обратно.
Рука у Анны была теплой, мягкой и нежно-бархатистой. Михаилу вдруг захотелось поцеловать ее (проявить галантность, не более того), но он сдержался и ограничился осторожным пожатием. Психоаналитик, целующий ручки у дам, это как-то… несообразно, что ли. И немного смешно, а психоаналитики, так же, как, например, врачи, не могут позволить себе казаться смешными. Завтра же останешься без пациентов.
— Я встречала Михаила Александровича, — голос у Анны был томным, с пикантной ленцой.
— Ты? — удивилась Тамара. — Почему ты? А Яна?
— На кухне чего-то там прорвало, и Яна со Светой были заняты.
«Вот почему мне не предложили ни чая, ни кофе», — подумал Михаил.
— Что прорвало?! — заволновалась Тамара. — Был потоп? А почему мне не сказали?
— Не хотели беспокоить, тем более что все уже позади. Я только что оттуда. Яна домывает пол, а Света чистит морковь для сока.
— Я очень люблю свежевыжатый морковный сок, — Тамара снова обернулась к Михаилу. — Он такой полезный! Стакан утром, стакан вечером.
Анна улыбнулась и открыла уличную дверь. Михаил почувствовал нечто вроде признательности. Не хватало ему еще лекции о целебных свойствах морковного сока.
Тамара осталась в доме, а Анна вышла на крыльцо. Закрыла дверь, спустилась вниз, на мощеную булыжником дорожку, остановилась и спросила у Михаила, удивленного тем, что его провожали до машины:
— Скажите, пожалуйста, Михаил Александрович, а если пациент признается вам, что совершил преступление? Тяжкое? Например, убил кого-то. Что тогда? Вы станете рассказывать об этом или никому не расскажете?
Михаил настолько удивился, что чуть не выронил портфель. Впрочем, здесь, на чистенькой мощеной дорожке, ронять портфель было нестрашно. Тут можно было бы и посидеть без всякого ущерба для костюма.
Пока Михаил собирался с мыслями, Анна смотрела на него, слегка склонив голову набок и уперев в бок правую руку. Воинственность ее позы не осталась незамеченной Михаилом. С другой стороны, может это и не воинственность, а просто привычка.
— Наверное, не расскажу, — наконец-то ответил он.
— Но это же ваш гражданский долг! — с наигранным пафосом возразила Анна.
Михаилу показалось (чисто интуитивно), что интерес у Анны не праздно-отвлеченный, а имеет реальную подоплеку. Интуиции своей Михаил привык доверять.
— Если мой гражданский долг входит в противоречие с долгом профессиональным, то я предпочту следовать профессиональному. Пациент мне доверяет, и я не вправе обмануть его доверия. Взаимное доверие — краеугольный камень нашей совместной работы над проблемами.
— Хорошо, если так, — Анна едва заметно улыбнулась. — Ладно, не буду вас дольше задерживать, Михаил Александрович. Всего доброго и до следующих встреч.
Михаил уехал озадаченным и отчасти заинтригованным. Хотел было даже отказаться от сеансов — позвонить завтра утром, извиниться, сославшись на какие-нибудь обстоятельства, но передумал. Во-первых, отступать непрофессионально и недостойно. Во-вторых, не хотелось портить свою репутацию несерьезным отношением к делу. Сегодня согласился, завтра отказался — это же несерьезно, по-детски. В-третьих, Михаил чувствовал какую-то загадку, интригу, а любопытство — это серьезный стимул, весьма серьезный.
Была и четвертая причина. Михаила чем-то зацепила чувственная, не просто красивая, а эффектно-броская Анна, только он, переполненный впечатлениями, еще не успел этого осознать.
Вернувшись домой, Михаил вооружился ножом, в мгновение ока наделал себе гору бутербродов и сел ужинать. За ужином он обычно смотрел телевизор, бессистемно, по принципу «на что глаз ляжет», но сейчас почему-то стал думать об Анне. В эстетически-благосклонном и немного восторженном ключе — «ах, какая красивая женщина!».
Внешность у Анны и впрямь была впечатляющей. Высокая, стройная, изящная, ноги, правда, чуточку коротковаты для такого роста и, как показалось Михаилу, немного полноваты, но не настолько, чтобы нельзя было, скажем, носить обтягивающие джинсы. Зато руки… руки с длинными тонкими пальцами и миндалевидными ногтями были настолько красивы, что их хотелось поцеловать, нарисовать, словом, как-то выразить свое восхищение ими. Женщины часто портят красивые руки обилием колец, но у Анны колец было всего два — витое обручальное на безымянном пальце левой руки, как и положено вдове, и скромное платиновое колечко с небольшим бриллиантиком на среднем пальце правой. Колечко было из гарнитура, в который также входили сережки и браслет-змейка на правом запястье. Лицо не столько эффектное, сколько красивое. Минимум броскости, минимум косметики, но утонченность сквозила в каждой черточке. Волосы, зачесанные назад и собранные там в строгий пучок, открывали лоб и делали его еще более высоким. Карие глаза манили, так и хотелось всматриваться в них… Так и напрашивалось сравнение с Настасьей Филипповной. «Глаза темные, глубокие, лоб задумчивый; выражение лица страстное и как бы высокомерное…».[4] Любимых писателей у Михаила было всего два — Достоевский и Диккенс. В отношении Достоевского все ясно. Невозможно, наверное, психоаналитику не любить Достоевского, искусного препаратора душ человеческих. У него же что ни книга, то научный анализ, искусно облеченный в художественную форму. Диккенс же в первую очередь привлекал своей обстоятельной манерой повествования. Начинаешь читать и незаметно для себя с головой погружаешься в вымышленный мир, который благодаря обилию деталей неотличим от настоящего. Правда, в психологизме Чарльз Джон Хаффем уступал Федору Михайловичу, но ведь с ним, кажется, сравниться невозможно, не говоря уже о том, чтобы превзойти. Во всяком случае, Михаилу такие авторы не попадались.
