Теперь же полковник оказался один-одинешенек. И было непонятно, где враг и на кого из друзей он может рассчитывать. Любой неверный шаг – и он провалится в трясину. И не найдется никого, кто протянул бы ему руку. Но тем не менее идти все равно приходилось. Идти быстро и не очень понятно куда.
Быстрота – вот еще одно обстоятельство, которое его коробило. В былые времена службы в ПГУ[10] каждая операция, в которой он участвовал, по неспешности и вдумчивости напоминала партию в шахматы. Причем не просто шахматы, а скорее игру по переписке, когда твой ход от хода противника отделяют недели и месяцы и каждый шажок одной из фигур взвешивается, обсасывается, обмозговывается многочисленной командой. И только когда десятки людей взвесят и согласуют десятки возможных продолжений, игрок делает осторожный ход. А потом долго, очень долго ждет ответа…
Теперь словно чья-то рука смела с доски шахматные фигуры. И даже непонятно было, в какую игру полковнику приходится играть. Это фехтование? Или бокс? Или вообще бои без правил? Но, как бы игра ни называлась, действовать Ходасевичу требовалось быстро. Почти мгновенно. И не особо раздумывать. А рассчитывать – только лишь на одного себя.
…Анжела Манукян появилась в ресторане в четверть одиннадцатого. Прямо от входа она направилась к столику Ходасевича. Интересно, как она его узнала? Ей описала его Леночка? Или кто-то другой? Раздумывать было некогда.
Полковник привстал и пожал протянутую руку. Анжела была хороша. Жгуче-черные глаза, брови и волосы. И чувственный алый рот. Будь Ходасевич лет на пятнадцать моложе, он приударил бы за ней. Теперь у него не слишком много шансов. «Интересно, – подумал он, – что связывает ее с Птушко? Неужели только деньги?»
– Свежевыжатый апельсиновый и кофе, – скомандовала Анжела официантке и устремила свой взор на полковника. Внимательно и не скрываясь изучив его всего, от кончиков пальцев до залысин, она констатировала: – Вы хотели меня видеть. – И спросила: – Зачем?
– У моей дочери неприятности.
– У вас есть дочь? – без всякой заинтересованности, механически поинтересовалась Анжела.
– Точнее, не дочь, а падчерица, но это все равно. Татьяна мне ближе, чем дочь.
– Я ее не знаю. Какое я имею отношение к ее неприятностям? – подняла бровь Анжела.
– Вам придется выслушать меня.
Собеседница глянула на часы.
– У меня есть полчаса, – решительно проговорила она. – От силы минут сорок.
«Ничего она мне, конечно, не расскажет, – подумал Ходасевич. – Можно и не стараться раскручивать. Ладно, хорошо. Тогда пусть хотя бы доложит о нашей встрече старшему Птушко. Пусть он узнает, что я тоже многое знаю».
Официантка поставила перед Анжелой кофе и сок.
– Моя падчерица Татьяна Садовникова, – проговорил полковник, – оказалась объектом странного преследования… Началось все с того, что из ее сейфа на работе пропал важный документ…
Ничто не дрогнуло в лице Анжелы, и Ходасевич принялся рассказывать дальше: о публикации секретного документа в «Курьере»; о том, как Татьяну уволили с работы; об аварии на ночном шоссе Энтузиастов; о взрыве «Тойоты»; о наглых требованиях «братьев»; о том, как они избили Татьяну… Промолчал он лишь о Максе и его связи с Наташей и о ребенке, потерянном Таней. А потом поведал о скрытых телекамерах в его собственной квартире, и в доме у Тани, и даже в ее больничной палате и о том, как он обнаружил на территории больницы автобусик с группой наблюдения.
Анжела внимательно выслушала рассказ, попивая кофеек с апельсиновым соком. Когда Ходасевич закончил, она закурила длинную тонкую сигарету и холодно сказала:
– Я вам сочувствую, конечно. Но мне приходится повториться: при чем здесь я?
Валерий Петрович опустил голову.
– Я хочу одного. Чтобы все это прекратилось. Татьяна уже достаточно наказана. А значит, – голос у него предательски дрогнул («Не переигрываю ли я?»), – наказан и я. Не надо больше. Хватит.
– Непонятно, почему вы говорите все это – мне? – Анжела выпустила ровную и красивую струйку дыма, украдкой взглянула на золотые часы «Картье».
– Передайте вот эти мои последние слова, – глухо проговорил полковник, – вашему бойфренду.
– Это кому же? – Анжела изогнула бровь.
– Николаю Птушко, – твердо сказал Ходасевич. – Передайте ему, что хватит. Он отомстил.
– Счет, пожалуйста, – не отвечая, бросила Манукян проходящей мимо официантке. А потом, не дожидаясь чека, достала из портмоне двести рублей и кинула их на стол. Затем порывисто встала и неожиданно мягко предложила полковнику: – Пойдемте. Вы проводите меня.
Через минуту они вышли из ресторанчика. Ходасевич был удивлен таким поворотом событий. Анжела нацепила солнечные очки и тоном, не терпящим возражений, сказала:
– Мне на площадь Маяковского. Я хочу пройтись.
Она взяла Валерия Петровича под руку и повлекла его по Малой Бронной в сторону Садового кольца.
– Значит, вы почему-то считаете, – она искоса взглянула на него снизу вверх (солнце отражалось в ее черных очках), – что всю эту историю с вашей падчерицей подстроил мой любовник?
– У меня есть основания так полагать, – твердо проговорил Ходасевич.
– Какие?
– У него имеется мотив.
Анжела шла очень близко к нему, они шагали в ногу, ее ладонь мягко лежала на его предплечье, и прикосновения ее груди к его плечу зачем-то дразнили его. Что-то неуловимо переменилось в ее отношении к нему, он это почувствовал.
– Какой же у Птушко может быть мотив? – поинтересовалась она.
– Я же говорил: месть.
– Кому?
– Мне.
– Вот как? Что же вы ему сделали?
– Мы служили вместе. И были друзьями. Но я оборвал его карьеру. Это было давно.
– Вы написали на него донос? – изогнула она бровь.
– Нет.
– Выступили против него на партсобрании?
– Нет. Все было сложней и запутанней. Я не хотел бы рассказывать.
– Понимаю-понимаю, – усмехнулась она. – Тайны разведки.
Они шагали под сенью старых дерев, вдоль новой ограды Патриарших прудов.
– А при чем здесь ваша падчерица? – поинтересовалась она.
– Не знаю. Возможно, он, Николай, решил, что Татьяна, – полковник болезненно усмехнулся, – моя самая болевая точка.
– Когда это случилось? – спросила Анжела. – Я имею в виду, ваша с ним ссора?
– Давно. Почти двадцать лет назад, – откровенно признался полковник.
– И вы думаете, что все эти годы Николай копил на вас злобу?
– А что мне остается думать?
– Но если он такой мстительный – почему же он не пытался отомстить вам раньше? И взялся только сейчас?
– Возможно, из-за его сына, – мотнул головой Ходасевич.
– А при чем здесь сын?
– При том, что у сына Птушко тоже появились основания ненавидеть нашу семью. Поэтому, я предполагаю, старший Николай и взялся отомстить. За себя и за сына.
– Все сложно, – задумчиво проговорила Анжела. – И зыбко. И совершенно бездоказательно.
– Я знаю. Но я и не хочу ничего никому доказывать.
– А чего вы хотите?
– Я хочу, чтобы нас с Татьяной оставили в покое. Я хочу перемирия. На любых условиях.
– Значит, вы хотите, чтобы я стала парламентером? И отнесла Птушко-старшему ваш белый флаг?
Анжела внимательно смотрела на Ходасевича снизу вверх. Выражения ее глаз было не разглядеть под черными очками, и утреннее солнце бликовало на непроницаемой поверхности линз.
– Можете считать и так, – кивнул полковник. Он не чувствовал себя униженным. Ему было совершенно наплевать на гордость, когда его Татьяна находилась в опасности.
– Но вы не поняли самого главного, – неожиданно проговорила Анжела.
Пруд кончился, они приближались к Садовому кольцу и пересекали по диагонали тихий перекресток Бронной с Ермолаевским переулком.
– Чего же я не понял? – переспросил полковник.
– Почему он затеял все именно сейчас. И еще вы не поняли – при чем здесь скрытые камеры.
Сказать, что полковник удивился, означало сказать мало.
– Что это значит? – спросил он намеренно холодным тоном.
– Я знаю, в чем тут дело.
– Вы?!
– Еще бы! Николай мне доверяет.
Они шли теперь по внутренней стороне Садового кольца в сторону Тверской. Здесь было намного больше машин, и прохожих, и суеты.
– Мне с самого начала была не по душе эта затея, – проговорила Анжела. – С того дня, как приехал Брайан.
– Кто это – Брайан?
– Продюсер. Из Австралии. Как его фамилия, не помню. Что-то польское. Складовски, Соколовски… Он давний партнер Николая.
– При чем здесь Брайан? – нахмурился Ходасевич.
– Это его идея. Он приезжал к нам зимой. У них с Колей были переговоры. А потом мы принимали его на даче. Пировали втроем: он и мы с Николаем. Мы жарили шашлык, хорошо выпили, и вдруг Брайан говорит: у меня, фолкс, есть грандиозная идея. Идея на миллион долларов. Даже на сто миллионов.
Анжела с полковником по-прежнему шли в ногу, плечом к плечу, словно два заговорщика. «Почему она мне все это рассказывает? – мелькнуло у Ходасевича. – Здесь что-то не так».
