– Да вот… Переезжаю.
– И куда?
– Пока не знаю. Аделаида Викторовна… Квартиру сегодня освободить нужно.
– Понятно. Значит, так, пока поживешь у меня, а потом посмотрим. Гера в больнице, – неожиданно добавил Пыляев.
– Знаю. Я туда ездила.
– Понятно. – Он протянул словарь и поднялся. – Помочь?
– А? Да нет, спасибо, тут немного. Дим, мне опять цветы прислали. А почему меня никто не охраняет? Я ведь жертва, так? Он ведь убьет меня?
– Не убьет, Пигалица, я не позволю.
Остаток дня пролетел незаметно. Вещей в итоге получилось до смешного мало: две спортивные сумки да старый чемодан, с которым я в свое время в Москву приехала. Весь багаж без проблем влез в пыляевский «Лексус», даже двух рейсов делать не пришлось. В Димкиной квартире я чувствовала себя чужой, одинокой и никому не нужной.
– Не грусти, Пигалица, прорвемся.
– Куда прорвемся?
– Куда-нибудь. – Димка ободряюще улыбнулся. – Пошли лучше чай пить. Сумки свои завтра распакуешь. Давай, заходи, чувствуй себя как дома. Между прочим, я к твоему приезду даже генеральную уборку сделал.
О чем он? Уборка? Как дома?
А если я не хочу? Не хочу чувствовать себя как дома? Если эта квартира для меня чужая? Она ведь и для него чужая тоже, в квартире Дамиан существует, а не живет, иначе отчего ремонт не сделает? Вон обои от старости выцвели и отклеились в углах, мебель того и гляди развалится, пол и тот проседает под ногами. Это не дом, а берлога! А у меня уютно. И занавески с желтыми подсолнухами, а еще зеленый абажур в спальне… Там мой дом, место, к которому я не просто привыкла – прикипела, почему меня прогнали? За что? За выдуманные грехи? В горле запершило от обиды.
– Пигалица, да расшевелись ты, в конце-то концов! – Димка встряхнул меня так, что зубы лязгнули. – Я тебя не узнаю! Ты же упрямая! Как танк, а танки не сдаются!
– По-твоему, я похожа на здоровенную груду железа? – Обида отступила. Действительно, чего это я реветь собралась? Не стоят они моих слез, ни Аделаида Викторовна, ни Гошка, ни придурок с цветами.
– Нет, конечно, – Пыляев стащил с меня куртку, – садись.
Я послушно плюхнулась на рыжий чемодан. Точно, разуться нужно, и я разулась. Черные сапожки испуганно спрятались за шершавый бок старого баула.
– Ты похожа на одну вредную девчонку. – Он протянул руку. – Ну, будем чай пить?
– Будем. Я не вредная. – А на кухне у него почти так же уютно, как у меня… Нет, не у меня, нужно говорить, как на той квартире. Была у меня «та», а теперь «эта»…
– Вредная.
– Нет.
– Да.
– Докажи!
– А кто мне в чай вместо сахара соль насыпал?
Старая история, теперь смешно, а тогда чуть не подрались, первое знакомство, взаимная неприязнь, порожденная Димкиным ехидством, и миролюбивое Гошкино предложение выпить чаю, заваривать который пришлось мне. Как же Пыляев плевался…
– Нечего было меня еще хищницей обзывать. Еще требовал, чтобы я Гошку в покое оставила, все стаканы в комнате перебил!
– Не напоминай!
– Ага, а девчонки сначала до полусмерти перепугались, а потом начали приставать, чтобы я с тобой познакомила.
– Не было такого!
– Было, просто ты не в курсе. Я тебя вообще первое время боялась.
– Почему? – удивился Пыляев.
– По кочану. Придешь, весь из себя такой расфуфыренный, руки в карманы, и только учишь, учишь, учишь. Настоящий сноб!
– А ты… Упрямая. Видно, что из деревни, сшитое собственноручно платье в горошек абсолютно тебе не идет, коса до пояса, румянец во всю щеку, гэкаешь так, что уши режет, а туда же, в москвички…
– Не понимаю, что здесь плохого?!
– Да ничего. Просто… Ну дураком был. Прости. Помнишь, ты меня хромым придурком обозвала?
– Нет.
– Я тебя с сигаретой поймал, по рукам надавал…
– Вспомнила. Извини. – В те далекие славные времена я могла и пожестче выразиться, но все равно стыдно.
– Да ладно, – отмахнулся Димка, которому разговор, похоже, доставлял удовольствие. – Кажется, за ответом дело не стало. Ох, Маш, ты не представляешь, как я виноват перед тобой…
– Проехали. – У меня не было ни малейшего желания затрагивать неприятные темы. Все забыто, зарыто и похоронено, на могиле выросла трава, и нечего ее раскапывать.
– Это другое. Раньше. Понимаешь… В общем, я сам не понял, как так получилось… Мы ругались. Все время. Ты меня тихо ненавидела, а я уже не мог без тебя. И специально цеплялся, чтобы ты на меня внимание обратила. Нет, не перебивай. Однажды Жорж сказал, что ты ему надоела. Мне бы промолчать, но… В шутку спросил, не будет ли он против, если я стану за тобой ухаживать. Жорке это не слишком понравилось, а на следующий же день он объявил, что женится. Вот.
– И не сказал, отчего передумал? – Я чувствовала, как горят мои щеки, и ничего не могла поделать, наверное, похожа сейчас на помидор. Старательно улыбающийся помидор.
– Я не спросил. – Димка отвел глаза. – Я просто… Ну, он же друг, понимаешь? Я запретил себе даже думать!
– Думать… Думать – это да… Не думать тяжело… – Боже мой, какую чушь я несу! – Так в чем вина?
– Ну как ты не понимаешь! – Пыляев вскочил, потом сел, снова вскочил, подошел к окну, вернулся на место. – Я ведь не просто знал об изменах, не просто так покрывал, я надеялся, что рано или поздно он с тобой разведется! Караулил, как шакал, и, когда Жорж предложил свой план, я согласился. Подло, правда? Думал, что ты станешь свободна, что пройдет время, и успокоишься, заметишь меня, наконец! – Он бухнул кулаком по столу, нетронутый чай воспользовался случаем, чтобы перелиться через край стакана. Коричневая лужица моментально впиталась в скатерть, теперь не отстираешь, чай вообще очень плохо отстирывается, надо… Стоп. Я снова пытаюсь спрятаться. Хватит с меня откровений, вопрос нужно прояснить раз и навсегда.
– Тогда почему ты сбежал? Уехал? Мне было так плохо…
– Прости, – Димка накрыл мою руку своей и тут же отдернул, точно обжегся. – Я… Как тебе объяснить, я просто понял, как сильно ты его любишь. Меня пристрелить нужно было, как бешеную собаку…
– Я собиралась…
– Пистолет?
– Да.
– Бедная моя. Я ведь тогда струсил. Понял, что ты никогда не сумеешь меня простить, и струсил. Пока мы работали вместе, я еще мог тешить себя надеждой, что когда-нибудь, возможно… А если бы ты узнала правду? Или если бы я тогда промолчал… Ты только сейчас не убегай, ладно? Потом, когда все закончится… Мне мать звонила. Она сказала, что ты ей сказала… – Окончательно запутавшись в словах, Димка махнул рукой.
– Так получилось. Ругалась?
– Ну… В Вимино мне лучше пока не приезжать. А тебя она будет рада видеть. Я завезу. Хочешь, прямо завтра с утра?
– Димка, а зачем тебе коньки? – Мне казалось, он поймет, что я обыскивала квартиру, разозлится и придет в себя. Дьяволу не положено раскаиваться, да и не идет Пыляеву раскаяние. Он понял и улыбнулся, почти как раньше, вроде и серьезен, а в глазах чертики пляшут.
– Откуда знаешь?
– Обыскивала.
– Когда?
– Вчера. Ты спал, а я поехала. К тебе. Я не знаю, что искала, но…
– Ничего не нашла?
– Ничего. Коньки. Тебе же нельзя на лед!
Он фыркнул и вышел из кухни. Обиделся? Пускай. Обида за обиду – это честно, хотя если совсем уж честно, то обиженной я себя не ощущала. А Пыляев вернулся быстро.
– Маша, только серьезно, ты была здесь вчера?
– Да.
– А в котором часу?
– Ну… Не знаю. А во сколько я домой вернулась? Отсюда до квартиры – минут двадцать. Ну, полчаса максимум.
– И ты все осматривала? Ну, там шкаф, книжные полки, ящики стола?
– Да… Понимаешь, я не хотела, но Аделаида Викторовна… Я сидела, думала и… – Черт, похоже, внятно объяснить мотивы моих вчерашних поступков так, чтобы не обидеть Димку еще больше, не выйдет.
– Все нормально. А теперь, Машуля, постарайся, пожалуйста, вспомнить, что лежало в верхнем ящике стола. Это важно!
Закрыв глаза, я постаралась выполнить его просьбу. Лежало… Что же там лежало… СD-диски, отвертка, потом запчасти какие-то… газета. Точно помню, «Комсомольская правда» за январь месяц. Кажется, все.
– А коробочку, маленькую черную коробочку ты не видела?
– Нет. Дима, я ничего не трогала, только смотрела! И никакую коробочку не брала!
– Верю, Пигалица, ее никто не брал, ее кто-то туда положил. Вот.
Он осторожно поставил на стол небольшой футляр, из тех, в которые обычно драгоценности упаковывают.
– Что там?
– Открой.
Я колебалась.
– Открывай, Машка, не бойся. Ладно, давай я сам.
Оказалось, Пыляев нервничал гораздо сильнее меня, и футляр, выскользнув из непослушных пальцев, покатился по полу.
– Черт, – вырвалось у Димки, а я нагнулась и подняла. И открыла. Пыляев прав. Черт. Тысяча чертей. Две тысячи. В черном логове из искусственного бархата лежало сердце, то самое, вырезанное из застывшего куска пламени, которое регулярно снилось мне. Живым – если это понятие применимо к камню – рубин выглядел еще более впечатляюще, на моей ладони лежали все оттенки красного, сотни лет истории, сотни загубленных жизней и море пролитой крови, которое уместилось в одной-единственной драгоценной капле.
