«Оно и к лучшему, — сказал внутренний голос. — Только Рэмбо тебе еще не хватало».
— Это да, — вслух ответил Михаил и, стараясь не выпускать из поля зрения скрючившуюся на полу Анну, поспешил к двери.
В следующий раз Михаил увидел Анну и Юру во время суда. Он думал, что увидится с ними и раньше, потому что в представлении дилетантов следствие неразрывно связано с очными ставками, но оказалось, что никаких очных ставок не требуется. И вопреки ожиданиям встреч со следователем было всего три — одна длинная, во время которой Михаил рассказал все, что мог рассказать, и две короткие, посвященные уточнениям.
Анну Михаил в первый момент не узнал, настолько она изменилась. Похудела, осунулась, черты лица заострились, стали какими-то хищными, и вообще, Михаила не оставляло впечатление, что на скамье подсудимых сидит какая-то другая женщина, не Анна, а ее тезка-однофамилица. И одета она была неряшливо — в растянуто-бесформенный свитер и грязноватые джинсы. Михаил так и не понял, что руководило Анной — безразличие или стремление разжалобить судей. Наверное, все же безразличие, потому что на вопросы она, в отличие от Юры, отвечала односложно и совершенно не «давила на жалость».
А вот Юра давил, да еще как! Сразу чувствовалось, что даром времени в тюрьме не терял, все продумал. Действовал якобы не по расчету, а по великой любви. Увидел Анну, полюбил с первого взгляда и попал под ее влияние. Уговаривал-де развестись с мужем, но Анна не согласилась, сказав, что привыкла к богатой жизни, а в случае развода останется с голой задницей. Юра страдал, а Анна иногда одаривала его своей благосклонностью, морочила голову туманными обещаниями и настолько заморочила, что бедный Юра не понимал, что творит. Да и что там было понимать? Ну, велела хозяйка-любовница тайком ото всех купить и привезти инвалидное кресло-коляску — что с того? Ну, интересовалась тем, с кем встречается ее муж — дело-то житейское, все жены интересуются. «То да се, вот и все», — как говорила дочь Оля. А уж про то, что Анна собирается отравить своего мужа, Юра и подумать не мог. Как можно человека жизни лишить? И ничего ему Анна не обещала, кроме своей любви. Он верил, надеялся, даже ремонт в своей квартирке собирался начать, чтобы жить там с любимой. А к Михаилу явился в припадке ревности, оружием угрожал в шутку, а боевые патроны просто забыл вытащить. Короче говоря, нет за ним никаких грехов, кроме излишней доверчивости, незаконного хранения и ношения огнестрельного оружия и угрозы убийством, которая, в сущности, и угрозой-то не была, а так, попугать…
Тело Максима Велманского после проведения эксгумации было направлено на повторную экспертизу. В тканях обнаружили остатки метаболитов бруфарина (бесследно ничто не проходит). Анна созналась в убийстве мужа. Кроме того, у нее в спальне при обыске нашли пистолет итальянский марки Beretta, с отпечатками ее пальцев, на который не было разрешения, и две упаковки однопроцентного раствора морфина гидрохлорида — двадцать ампул. На коробочках с ампулами не было вообще ничьих отпечатков пальцев. Анна утверждала, что морфий не ее, что ей кто-то подбросил ампулы.
То, что Анна не кололась, Михаил знал точно. Он непременно заметил бы, заподозрил. Скорее всего, морфий она припасла для Тамары, которую с учетом ее болей в спине и постоянных инъекций разных препаратов вполне можно было бы выставить наркоманкой, погибшей от передоза.
Оглашения приговора Михаил дожидаться не стал, ушел раньше, но от Тамары узнал, что Анна получила десять лет, а Юра, самым серьезным обвинением против которого было незаконное хранение и ношение огнестрельного оружия (от соучастия в убийстве все-таки удалось отвертеться), лишился свободы на три года.
Все, что оставил Максим Велманский, унаследовала Тамара. По закону убийца не наследует имущество жертвы.
И до суда, и после Михаил много думал обо всей этой истории. Вспоминал, анализировал, пытался понять, где допустил ошибку, как позволил водить себя за нос, да еще столь успешно.
Человеку свойственно сомневаться. Сомневался и Михаил. Иногда.
Но эти сомнения не успевали оформиться в нечто большее, потому что достаточно было вспомнить любую из ночей, проведенных с Анной, чтобы понять — так притворяться невозможно. При всей своей сексуальной искушенности Михаил никогда не имел дела с представительницами древнейшей профессии. Поэтому он не представлял, насколько далеко может заходить притворство в постели и сколь достоверна и убедительна может быть купленная на несколько часов любовь. Полностью раскрепощаясь в сексе, Михаил считал, что в нем должны раскрепощаться все, иначе и быть не может, потому что секс — это откровенность, обнажение не только тела, но и чувств. Притворство, конечно, возможно, но оно легко распознается…
А вот же, не распознал.
И не заметил того, что просто обязан был заметить. Как профессионал. Профессионал должен четко фиксировать все несостыковки, все противоречия, потому что они свидетельствуют о неискренности пациентов, о том, что не стоит делать каких-либо выводов, основываясь на их словах. Интуиция тоже не подсказывала Михаилу, что он топчется на одном месте, топчется без смысла и без пользы, только время даром теряет. А что может сделать интуиция, когда мозги, образно говоря, отключены? Или затуманены, что одно и то же.
Психоаналитик пытался добраться до вытесненных воспоминаний своей пациентки. Мужчина, переживший огромную потерю, пытался найти в любимой женщине то, что давно и безуспешно искал. Мужчине, кажется, везло больше, чем психоаналитику. Возможно, потому, что он четко представлял, что он ищет. В дураках остались оба. Обоим не повезло.
Теперь же, постфактум, когда уже ничего нельзя было изменить, умные мысли приходили друг за дружкой. Одна умнее другой.
Вот, например. Нецензурные слова Анна употребляла редко и только на пике эмоций. Однажды обложила многосложной, витиеватой словесной конструкцией Михаила, когда он, желая разнообразить любовные игры, в неподходящий момент перешел от фрикций к поцелуям. Брань придала сексу оттенок некоего бесстыдства, предельного раскрепощения, окончательного растворения друг в друге, когда уже стесняться совершенно нечего. Они и не стеснялись, но на вербальном уровне все же сохраняли какой-то условный этикет, полный эвфемизмов и аллегорий. Куда там китайцам с их «нефритовыми стержнями» и «яшмовыми вазами»! Только для одного Анниного лона Михаил придумал два десятка ласковых эпитетов, и этот список постоянно пополнялся. Помня о том, что пережила Анна и сколько раз говорила она о своем неприятии грубого животного секса, Михаил, преисполненный любви и нежности, старался изо всех сил, стремясь стать для нее идеальным партнером. Он и предположить не мог, что в глубине души Анна порой скучает по грубому животному сексу. Обруганный, обескураженный и слегка (чего уж скрывать) обиженный, он прервал свои страстные лобзания и вернулся к прерванному процессу, но завершил его не с обычной своей предупредительностью, а яростно, чрезвычайно мощно, не считаясь ни с чем, кроме сладостного сокращения мышц, закончившегося серией залпов. Придя в себя, сразу же начал раскаиваться и подбирать слова для извинений, но в этот момент Анна открыла глаза, посмотрела на покрасневшего от смущения Михаила с благодарной признательностью и сказала: «Спасибо! Было так замечательно!» В Михаиле, пусть и не совсем к месту, психолог возобладал над любовником и начал задавать вопросы. Анна призналась, что, несмотря на все неприятие грубого секса, ей нередко хочется, чтобы ее, выражаясь словами Джулса из «Криминального чтива», «трахнули как суку». Не обязательно в коленно-локтевой позе, но грубость и животные инстинкты непременно должны быть. Поскольку Анна не была фригидной и не имела проблем в сексе (во всяком случае, Михаил ничего такого не заметил), на такой двойственности ее сексуальных предпочтений Михаил не стал заострять внимания. А надо было заострить! Надо было задуматься о том, как может грубый секс нравиться Анне, женщине, чья сексуальная жизнь началась с насилия. Если бы Михаил своевременно задумался, то смог бы заподозрить неладное, заподозрить, что вся история с изнасилованием была выдумкой, призванной «обозначить проблему» и обосновать необходимость обращения к психоаналитику. А еще разжалобить этого самого психоаналитика, который в отношении Анны так хорошо и быстро все понимал, просто на лету схватывал, что не записал ни одного сеанса с целью последующего анализа.
Некоторые сеансы требуют переосмысления, повторной проработки, и без записи здесь не обойтись. Делать пометки в блокноте во время сеансов не рекомендуется. Подобное «конспектирование» настораживает пациента, отвлекает, короче говоря, не способствует контакту. Люди исподволь начинают следить за действиями аналитика, думать, почему он записал что-то именно сейчас, а не двумя минутами раньше, когда речь шла о чем-то более важном… И так далее. Диктофон в этом смысле куда удобнее, только знать о нем пациентам не надо. Так им спокойнее.
