– Твоя мама… оставила предсмертную записку?
– Да, она в милиции. Мне ее так и не вернули. Сказали, что подшили в дело.
– Записка была обращена к тебе?
– Да… Мама просила прощения. Я… подумала, что за то, что оставила меня. Теперь… Я не знаю, за что она просила прощения. И точный текст я не помню. Я тогда… грохнулась в обморок. Это я нашла ее. Маму. И записку.
Я уставилась в одну точку. Перед глазами опять стояла картина: мама в белом свадебном платье, в котором ее и похоронили… Она как раз просила об этом в записке. Я подумала, что мне нужно сходить в милицию. Или прокуратуру. Или куда там еще. Чтобы снова прочесть текст. Или попросить хотя бы сделать ксерокс. Заплатить. Должны же мне пойти навстречу?
Я тут же подумала о том, что должна дать денег Алле Аркадьевне. Только как это сделать, чтобы ее не обидеть? Сказать спасибо за все хорошее, что она для меня сделала? За то, что была внимательной и обходительной? Такой, каким и должен быть врач?
– Подожди меня здесь, Ксения, – сказала пожилая женщина, вставая.
Она тихо закрыла за собой дверь.
Я вытерла слезы, подправила макияж. Когда Алла Аркадьевна вернулась, я, можно сказать, уже более или менее пришла в норму. Я вопросительно посмотрела на врача. В руках у нее была толстая карточка.
Алла Аркадьевна опустилась на свое место и стала молча перелистывать странички, читая какие-то записи, по большей части, сделанные ее рукой. Минут через двадцать она отложила карту в сторону, опять долго протирала очки в жуткой оправе, затем нацепила их на нос. Как они ее уродуют! – подумала я.
– Ну что? – спросила я с замиранием сердца.
– Ксения, ты понимаешь, наверное, это врачебная тайна… Или…
Алла Аркадьевна снова сняла очки и опять долго их протирала.
– Алла Аркадьевна, мамы больше нет. Вы ее никак не предадите. Вы никого не предадите. Вы только поможете мне.
Я открыла сумочку и вынула пятидесятидолларовую купюру.
– Ксения! Что ты! Как ты…
– Только не сердитесь, пожалуйста. Прошу вас! Я делаю это от чистого сердца! Причем независимо от того, скажете вы мне сейчас что-то или нет! Я хочу сделать вам подарок… И не знаю, что вам купить… – Я не удержалась и посмотрела на ее оправу. – Не обижайтесь! Но раз вы стесняетесь ходить в очках, сделайте себе линзы! Вы не можете выделить из своего бюджета средства на них, так давайте я их вам подарю, раз могу!
Алла Аркадьевна расплакалась. Я не знала, куда деться, и опять стала просить прощения. Алла Аркадьевна тоже стала извиняться и говорить о своем бедственном положении. Купюра лежала на столе между нами. Я пододвинула ее поближе к врачу.
– Раньше… раньше я никогда бы не взяла, Ксения. Прости, что так… У тебя все хорошо? Ах да, что я говорю? Прости.
Алла Аркадьевна взяла пятидесятидолларовую бумажку дрожащими руками и убрала, прижав сумочку к груди, словно боялась, что ее у нее кто-нибудь отнимет.
Я же ждала, скажет она мне что-то или нет. Считала, что да, и оказалась права.
– Ксенечка, для тебя это, наверное, будет шоком… но я думаю… Повторяю: думаю, только думаю, что твой отец – это не твой отец…
Я молчала, ожидая продолжения.
– Я сейчас вспомнила. Просмотрела твою карточку и вспомнила. У тебя были проблемы с кровью.
– Да, я знаю, – кивнула я.
– Я не буду вдаваться в детали. Тебе они ни к чему. У тебя очень редкая группа. И если она наблюдается у ребенка, то такая же должна быть или у матери, или у отца. У твоих родителей…
– Ясно. Можете не продолжать.
Но Алла Аркадьевна продолжала. Она помнила тот разговор с моей мамой, когда докторша после того, как мама сообщила ей свою и отца группы крови, заявила, что такого не может быть, с анализами, наверное, что-то напутали. Мама изменилась в лице. Наверное, она сама поняла только тогда… А я ведь была маминой копией, о чем свидетельствовали фотографии в альбоме Петра Петровича.
Я попросила Аллу Аркадьевну написать мне на бумажке мою группу – чтобы, по крайней мере, я знала, как она обозначается в медицинских документах. Врач выполнила мою просьбу.
Я поблагодарила ее и встала.
– Прости меня, Ксения, – сказала мне в спину Алла Аркадьевна.
– Это вы меня простите, – сглотнула я.
* * *
Выйдя на улицу, я вдохнула морозный воздух полной грудью.
Куда теперь? До встречи с Сашей еще масса времени. Может, все-таки зайти домой? Там ведь сейчас все равно никого нет. Взгляну, что сделала с нашей квартирой Ира, если она вообще там что-либо меняла.
Медленным шагом я прогулялась до дома, в котором родилась и выросла, своим ключом, все еще лежавшим в сумке, открыла дверь. Судя по тому, что не загрохотали тети Люсины замки, соседки дома не было. Она, наверное, у Иры. Если успею, тоже к ней заеду. Или завтра.
Я повесила шубу на ту же вешалку, сняла сапожки, сунула ноги не в свои тапочки, которые теперь «жили» в моей однокомнатной квартире, а в гостевые, затем заглянула в кухню, в гостиную, в спальню, в кабинет отца и в свою комнату… Моя комната и кабинет отца не претерпели вообще никаких изменений (если не считать вывезенные мною вещи), в спальне родителей на широкой кровати было другое покрывало, в шкафах висели теперь Ирины вещи и пахло ее духами. Мамины полностью выветрились. В гостиной все тоже было практически без изменений, на кухне появились новые полотенца, солонка, но в общем и целом все осталось практически таким же (минус то, что прихватила я). Мне это казалось странным. Наверное, на месте Иры я постаралась бы внести побольше изменений, если бы вообще не переделала все. Но я не на месте Иры, напомнила я себе.
Прогулявшись по комнатам, направилась в кабинет отца, где, насколько мне было известно, хранились все документы. Открыла нужный ящик. Стала перебирать все, что там лежало. Забрала свое свидетельство о рождении, пусть лучше хранится у меня, потом заглянула в свидетельство о браке родителей. Судя по документам, я родилась через полтора года после их регистрации.
Если я не дочь своего отца, то чья же?!
Да, у меня в голове уже вертелась версия, что мама забеременела до брака, потом по каким-то причинам вышла за отца и, чтобы не вызывать подозрений, всем говорила, что я – недоношенная. Но я была зачата и родилась в законном браке! Значит, с недоношенностью тетя Люся что-то напутала. Или я в самом деле недоношенная, но какое это теперь имеет значение?!
Хорошо бы еще выяснить, почему мама вышла за отца. Но у кого спросить? У нее-то теперь не поинтересуешься… Дядя Леня говорил, что отец отбил маму в свое время у Багаева, и отец этим хвастался. Но так ли было дело? Что тогда произошло? Отец, пожалуй, мне правду не скажет. Скажет ли Багаев?
Попытка – не пытка, решила я. Спрошу.
Я также хотела еще раз прочитать последнее мамино письмо. Так сказать, в здравом уме. В день маминой гибели я ведь не очень соображала. И где оно теперь? У кого искать?
Я решила начать с районного отделения милиции. Они должны хотя бы знать, куда письмо положили. В какую папку. Или дело давно закрыто и сдано в архив? Какая там у них процедура?
Потратив полтора часа, я все-таки получила на руки ксерокопию маминого послания. Конечно, предпочла бы оригинал, но все равно спасибо тому сотруднику, который пошел мне навстречу. Что бы там Сашка с отцом (отцом?) ни говорили о милиции, ко мне отнеслись по-человечески и помогли.
Я опустилась на скамейку под запорошенным снегом деревцом, предварительно очистив рукавичкой себе место. Я не стала читать письмо в милиции, хотела сделать это одна, без свидетелей.
Теперь стал понятен весь его смысл – и не только потому, что я сейчас не падала в обморок. Я просто многое узнала.
Мама писала, что предала меня дважды – до моего рождения и совсем недавно, сказав то, что не следовало говорить.
Я поняла, почему отношение отца ко мне изменилось. И почему он ушел от мамы к Ире, беременной его ребенком.
Хотя я-то в чем виновата?
И чья я все-таки дочь?
И кто и зачем взорвал «Сфинкс»?
Поскольку до вечера все равно было еще далеко, я решила навестить дядю Леню. Снова поймала машину, попросила высадить меня на улице, идущей параллельно набережной, где обычно ставила свою «Оку», а оттуда отправилась пешком.
После того, как я позвонила несколько раз, в коридоре послышались нетвердые шаги, щелкнул замок, и я увидела художника Колю, которого с трудом узнала. Челюсть моя поползла вниз.
Колю били долго и упорно, лицо его изменило цвет на синий с какими-то разводами из других красок, опухло и как-то сместилось в сторону. Одна рука висела плетью, вообще он весь стоял какой-то перекошенный, словно я видела его в кривом зеркале.
– Лени нет. Забрали его. Черные. Уходи. И больше не приходи сюда. Сиди в норе какой-нибудь. И не показывайся. Все.
Коля захлопнул перед моим носом дверь.
Пошатываясь, я спустилась пешком на первый этаж, вышла в старый двор, потом на набережную и медленно побрела в сторону «Сфинкса», вернее, стройплощадки, на которой уже было почти полностью воздвигнуто новое здание. Я долго стояла и смотрела, как по верху снуют рабочие в ярких касках, а также разглядывала забор, окружавший стройплощадку, который оказался бесплатным холстом для новых отечественных импрессионистов, ну и знатоков великого и могучего, конечно. Каждый самовыражается по-своему.
